Прежде чем продолжить, хотел бы поблагодарить участников форума на www.ej.ru, обсуждавших предшествующие статьи. Мне показалось, что это была интересная и интеллектуально насыщенная дискуссия. Признаюсь, я колебался, начинать ли этот цикл статей и делать ли его таким, как я его задумал и каким он получается. Рад, что реакция заинтересованная и адекватная. Отвечая на часто задаваемый вопрос, сообщаю, что мне понадобится еще одна статья, кроме данной, чтобы договориться с читателями о представлениях, которыми мне придется оперировать дальше. Ничего не могу с этим поделать. Я предупреждал в первой статье, что пишу всерьез. Это не политический стеб или ругань. Я собираюсь делиться весьма серьезными соображениями, оценками, прогнозами, а потому хочу, чтобы они были фундированы и убедительны. Этот цикл никак не приурочен к «выборам». И агитировать кого-либо за что-либо я не собираюсь.

В трех предыдущих статьях цикла мы обсудили тему выборов как таковых. Следующую, очень важную, я начну с одного любопытного и поучительного примера, заимствованного из замечательной книги Джеймса Скотта «Благими намерениями государства».

Дело было в начале XIX века в Германии. Там тогда начали развивать «научное лесоводство», спрогнозировав, что в ближайшие сто лет главным строительным материалом будет лес и что нужно производство леса поставить на поток к вящей выгоде государства. Проект состоял в том, что от дикого леса расчищались большие пространства, которые ровными рядами засевались альпийской сосной. Проект предусматривал, конечно, рекультивацию площадей, на которых вырубался подросший лес, для новых посадок и последующей эксплуатации.

Первый цикл дал положительный результат: доступная добыча легко вырубалась и вывозилась. Более того, объемы заготовок и будущую выручку от продажи было легко подсчитывать и прогнозировать. А это так важно для любого бизнеса, в том числе – государственного. Однако уже второй цикл выявил неприятные побочные эффекты. Оказалось, что в регулярном аккуратном лесу даже небольшие ветры легко валят деревья. Столь же легко в лесу, продуваемом сквозными ветрами, распространяются пожары. Более того, одинокие сосны такого леса становились легкой добычей вредителей. Не говоря уж о том, что этот организованный лес лишался всех многообразных и приятных свойств обычного леса, кроме одного – быть строительным материалом. Короче говоря, этот лес оказался лишенным «иммунитета» по отношению к врагам, от которых была защита у нерегулярного дикого леса. Проект в этом виде пришлось прекратить, зато немецкий язык обогатился идиомой «Waldsterbe» (буквально – гибель леса), применявшейся как обозначение крупных провальных проектов.

Джеймс Скотт описал эту историю в качестве примера одного из бесчисленных провальных проектов, затеваемых государством с благими намерениями. Для подобных проектов, предпринимаемых государством в социальной сфере, автор ввел термин: «высокий модернизм». Речь идет об очень важном и распространенном явлении, свойственном государству времен модерна, т.е. тому типу государства, который стал формироваться в Европе в XVIII веке и к которому до сих пор принадлежит наше родное государство.

Провалы масштабных социальных проектов в духе высокого модернизма – по Скотту – обусловлены сочетанием трех обстоятельств. Первое – административное рвение власти, стремящейся навести запроектированный ею порядок в обществе. Второе – формирование сильных национальных государств, неограниченная власть которых рассматривалась как средство реализации подобных проектов на благо подданных. Третье – ослабленное гражданское общество, которое не могло противостоять административному ражу и контролировать его.

Высокий модернизм возник как следствие успехов европейской цивилизации в естественных науках, что позволило резко продвинуться в освоении физической природы. Возник соблазн перенести эти успехи в социальную сферу, а тут и подвернись государство как потенциальный глобальный социальный инженер. Идеи преобразования природы начали переплавляться в идеи преобразования общества. Вслед за Сен-Симоном и Контом они устремились в практическую плоскость.

Идеология и практика высокого модернизма имеют своих героев и свои достижения. Вот несколько примеров. Вальтер Ратенау – чрезвычайно интересная личность. Он был автором плановой мобилизационной экономики, которую вводил в Германии во время Первой мировой войны. Ленин знал о его деятельности и восторгался ею. Идея Ленина «государство как фабрика» навеяна работой Ратенау. Ле Корбюзье – чистый идеолог «высокого модернизма» в архитектуре с его городами, похожими на мертвую кристаллическую решетку. Сталин и его коллективизация – из того же теста. Теперь о судьбе проектов этих героев. Вы знаете про жуткую, гибельную гиперинфляцию в Германии в 20-х годах. Это было прямым следствием проекта Ратенау. По Корбюзье уже никто не строит: невозможно жить в умозрительных городах, мертвых от рождения. Сталинская коллективизация обернулась тем, что мы до сих пор не можем восстановить сельское хозяйство в стране.

Теперь — о легко узнаваемых свойствах высокого модернизма.

Первое: это безусловное стремление к благу людей при полном пренебрежении к отдельной личности. Когда хочешь облагодетельствовать человечество, то личность для тебя ничто. Второе: идеология порядка и рациональности, победа порядка над страшными и разрушительными случайностью, хаосом. Безусловно, должно быть помогающее победить хаос научное обоснование, должна быть единственно правильная теория, всепобеждающее учение. Оно может быть глобальным, оно может быть локальным, относиться только к проекту, но оно непременно единственное и всепобеждающее.

Третье: эти проекты всегда ориентированы в будущее при полном игнорировании прошлого. «Весь мир насильем мы разрушим до основанья, а затем…» — вот типичный лозунг «высокой модернизации». Четвертое: эти проекты всегда пользуются успехом у населения по совокупности причин. Во-первых, конечно, они направлены на благо людей, и люди это ценят. Во-вторых, все эти всепобеждающие учения просты и доходчивы, доступны людям, и потому пользуются народной поддержкой.

Пятое: идеология высокого модернизма не имеет политической окраски. Она может произрастать на почве либерализма, образовывать симбиоз с фашизмом или коммунизмом. Это универсальная идеология. Она порождена только общеевропейской верой во всемогущество государства. Модернистские проекты появлялись в США точно так же, как и в СССР.

Шестое: любые всепобеждающие учения безальтернативны; кто сопротивляется должен быть подчинен или уничтожен. Ну подумайте сами: как можно сопротивляться проекту, направленному на благо людей!? Конечно, в разных проектах высокого модернизма эти компоненты могут присутствовать не в полном наборе. Необязательно, например, сомневающихся или сопротивляющихся расстреливать или насильно переубеждать; их можно просто игнорировать.

Знаете, что удивительно? Все-таки овладение физической природой (я сейчас не оцениваю позитивные или негативные последствия этого) базировалось на весьма серьезных научных достижениях. Но в социальной сфере этого не было! Фантазии и утопии были. Примитивные неверифицируемые теории были. И вот на них, убогих, основывалась социальная практика современных государств, стоившая неисчислимых человеческих жертв и горя. Полагаю, что бесчисленные провалы подобных проектов позволили современной социологии осознать пределы своего крайне ограниченного понимания социального порядка и выдвинуть идею непреднамеренных последствий социальных действий (Энтони Гидденс).

Неразвитость социального знания приводила к тому, что всепобеждающие учения всегда предельно упрощали и представления о социальном порядке, и вытекающие из этих представлений рецепты. Некоторые такие представления нам близко знакомы. Например, общество можно поделить на эксплуататоров и эксплуатируемых, или на коренных жителей и неполноценных инородцев. Чем проще представление о социальной структуре, тем больше искушение следовать простому рецепту: подавление одних другими. Ну что может быть проще!?

Государство, которое вырастало во времена президентства Бориса Ельцина, было скорее государством постмодерна: оно не тащило подданных силком в светлое будущее, а предоставляло возможность искать его самим. Свободно. Это происходило не в результате осознанного плана, но стихийно, как следствие слабости воссоздаваемого государства, которое не стремилось ни стать немедленно сильным, ни имитировать силу.

Государство времен Путина возвращает нас во времена модерна, в социальный примитивизм XIX века. Когда я прочитал цитату из первой предвыборной книжки нынешнего президента: «Жизнь, на самом деле, простая штука», я понял: «Ну, попали!» А дальше началось. Стихийно перенимая признаки традиции высокого модернизма, власть начала все упрощать. Разделение властей, федерализм, разнообразие политических позиций и плюрализм в прессе, автономность бесчисленных общественных организаций – все это стороны страшного и враждебного хаоса, который должен быть уничтожен, чтобы восторжествовал примитивный вертикальный порядок. Все начиналось как стандартный проект в духе высокого модернизма. Даже примитивная теория была под руками: об авторитарной модернизации.

Не известно, чем это кончилось бы. Может быть, нам даже повезло. Нынешняя власть не была идеологизирована, не стремилась особо к немедленному и всеохватному воплощению очередного теоретического бреда. Она не домогалась тотального контроля над всеми сферами жизни, чтобы мобилизовать общество на великие победы и пресекать брюзжание всех сомневающихся. Власть на время ограничилась этой примитивной идеей модернизации силами вертикально организованной бюрократии. Довольно быстро убедившись в несостоятельности своих усилий, они сосредоточились на решении личных задач, ограничиваясь имитацией реформ. Но все же они успели превратить политическую систему, органы управления страной, экономику в погибающий посаженный ровными рядами лес – Waldsterbe.

Хаотический, разнообразный, свободно растущий лес обладает механизмами иммунитета – симбиотической защитой, адаптацией. Стройные ряды одинаковых сосен этого лишены и гибнут легко и быстро.

Пресловутый ельцинский хаос был адаптивен и обладал резервами сопротивления внутренним и внешним воздействиям. Ригидный Советский Союз не выдержал испытания низкими ценами на нефть. Молодая, рахитичная ельцинская демократия выдержала в 1998 г. натиск дефолта и последовавшего затем жесточайшего политического кризиса. Сработали адаптивные механизмы свободы и автономии органов власти. Свободный бизнес, воспользовавшись девальвацией рубля, рванул делать свои макаронные и бройлерные фабрики и быстро заместил импорт. Разнообразие и независимость институтов власти и политических сил не усугубляли кризис, а позволяли легальными и публичными методами выходить из него. А теперь попробуйте представить себе нынешний режим в условиях подобного кризиса. Где авторитетные органы власти, которые могли бы стать островками стабильности в условиях кризиса, как это удалось Совету Федерации в 1998 г.? Где авторитетные лидеры наподобие Примакова? А ведь он пользовался тогда реальной (а не симулятивной, искусственной) поддержкой, что помогло его правительству принять первый жесткий, бездефицитный бюджет. Пусто. Ни органов власти, ни политиков. Все выкорчевано при массовом молчаливом согласии подданных. Waldsterbe.

Нам придется иметь это в виду в наших дальнейших рассуждениях.

Президент Фонда ИНДЕМ

Продолжение следует