Памяти артиста

Последний раз мы виделись полтора месяца назад. Он уже был очень болен. Я знал, что не надо спрашивать, и все равно спросил: «Как ты себя чувствуешь?» Борис Алексеевич покачал головой и ответил: «Сейчас уже лучше». Потом усмехнулся и добавил: «Скоро буду совсем хорошо». Увидев, как меня передернуло, Хмельницкий приобнял меня за плечи и быстро произнес: «Да, ладно, фигня все это. Пойдем лучше по рюмочке выпьем — ребята уже накрыли».

Ей-Богу, я не знаю человека добрее, теплее, отзывчивее, чем Борис Алексеевич Хмельницкий. И веселее не знаю, и легче… Легкость эта была (дьявол! — совершенно невозможно писать и говорить о Боре Хмельницком в прошедшем времени) настолько органична для него, настолько неразрывно связана с образом этого удивительного человека, что практически стала его визитной карточкой. Но только — легкость, а не легковесность.

Хмельницкий никогда не ходил — он порхал. Хмельницкий что бы ни говорил — всегда улыбался. Хмельницкий в свои 67 оставался чистым и светлым ребенком. Но ребенком, который очень тонко и точно чувствует все, что происходит вокруг него, и остро сопереживает происходящему.

10 января я опубликовал в «ЕЖе» заметку под названием «Происхождение видов», в которой привел размышления некоего известного артиста о нашем времени, о том, как он видит свое место в нем, о собратьях по цеху. Этим артистом был Борис Хмельницкий. Я предупредил его заранее, что собираюсь описать нашу беседу. «Да пиши, ради Бога, — отмахнулся он, — но имени не называй. Нет… ты не думай, я не боюсь… Просто не хочу, чтобы все знали, какой я умный…»

Светлая Вам память, Борис Алексеевич.