Стало принято говорить о грядущей будто бы оттепели. Мол, монаршей волей нам объявлен наследник либерального склада и потому нам, либералам, выйдет послабление. Для тех, кто обеспокоен сокращением свобод и полицейскими замашками нынешнего режима, Дмитрий Медведев в самом деле обладает рядом привлекательных черт. Он не из органов и даже не связан с теми, что из органов, дачным соседством. К тому же, в отличие от своего патрона, он не пугает нас неясными угрозами: мы ни разу не услышали от него про «шакалящих у посольств». А ведь мог бы и полоснуть.

 

Впрочем, чтобы мы не особенно обольщались, в предвыборном интервью на этой неделе Медведев предостерег и насчет злокозненной заграницы: "Ведь известно, что финансируемые государством структуры типа Британского совета помимо общественно-просветительской функции… ведут разведывательную деятельность". Это «известно» — плоть от плоти советского дискурса единственной правды — все чаще звучит в сегодняшней российской жизни. И легко приходит на язык нашему законнику, хотя начало его карьеры и пришлось на вольные времена.

 

Тех, кто рассуждает о либерализме будущего президента, надо полагать, интересуют не буквально политические убеждения г-на Медведева, а то, вернет ли он нам обратно свободы и права, которые государство отобрало у нас за последние годы. Подарит ли нам третий президент России третью за полвека оттепель?

 

Первая и вторая оттепели, заметим, нагрянули совершенно нечаянно. Ни от Хрущева, ни от Горбачева совсем такого не ждали. Причиной первой оттепели стала смерть тирана. Хрущев положил конец массовому террору, потому что он сам и другие члены партийной верхушки, пережившие кремлевского душегубца, больше не могли жить в непрерывном ужасе — всякую минуту ожидая ареста, пыток и казни от рук собственных соратников. 

 

Смягчение режима не принесло свободы, но позволило людям немного расслабиться. Российский народ постепенно отходил от морока самоуничтожения, мягчел, но по-прежнему мирился с всесилием государства и собственным бесправием. Немногочисленные смельчаки, боровшиеся с государством за гражданские права, не пользовались общественной поддержкой. В конце концов эта борьба завершилась полной победой государства: диссидентское движение было разгромлено. Всех, кто вступал в противоборство с советской властью, она затравила, уничтожила или выгнала за границу — при молчаливом попустительстве или холопском поддакивании большинства.

 

К середине 80-х, когда начиналась вторая, горбачевская, оттепель, общество ничего от государства не требовало. Дряхлеющие, впадающие в маразм правители были предметом злых насмешек, но дело не шло дальше кухонных анекдотов— сопротивлением и не пахло. Причиной перестроечных послаблений стала надвигавшаяся экономическая катастрофа.

 

Общество хоть и не просило перестройки, но восприняло ее с энтузиазмом. Некоторое время казалось, что российские граждане дорожат внезапно доставшей свободой и даже готовы за нее постоять. И сплотиться вокруг первого президента России, который делом своей жизни считал избавление страны от советского коммунизма, лишившего нацию прав и свобод. Но когда при следующем президенте государство стало вновь понемногу отбирать их обратно, общество уже не проявило желания их защищать. Немногие гражданские активисты вновь, как и три, и четыре десятилетия назад, не пользуются поддержкой. Когда государство их преследует, большинство, как и прежде, в лучшем случае помалкивает. По сравнению с советскими временами свобод, конечно, куда больше и нравы мягче, но всего этого — и свободы, и мягкости — ровно столько, сколько явлено государственной милости. Захотят, будет поменьше и пожестче. Мы не создали им препятствий, так что если им понадобится, то очень даже могут и полоснуть.

 

Политический прогресс общества, таким образом, сводится к тому, что сегодня, в отличие от 50-х и 80-х, дары свободы не застигнут врасплох передовую часть общества. Она уже наготове и с радостью примет их от спущенного ей сверху нового лидера — если он и в самом деле расщедрится.

 

Но с чего бы нам рассчитывать на подобную щедрость? Неужели оттого, что в своих недавних речах наследник будто бы выражал желание завести у нас в России независимый суд и свободу печати? Или оттого, что на западный манер обозначил основные задачи так, чтобы все четыре начинались на одну букву, и при этом ни разу не обмолвился про сортир, сопли и слюни?

 

Так ведь и от его патрона мы тоже слышали и про то, как нужен нам справедливый суд, и про то, что «без развития демократии, без свободы прессы, без развития институтов гражданского общества у России не будет будущего», и про «свободное общество свободных людей», которым должна стать Россия. Только вот за последние пару лет расхождение между лозунгом и жизнью приняло у нас уже вполне советские масштабы. И нынешние разговоры об искоренении правового нигилизма или констатация успехов вроде того, что «с политическим бесправием народа в России покончено», звучат не более убедительно, чем тогдашнее заклинание «все во имя человека, все для блага человека».

 

Как-то странновато грезить об оттепели, если мы не услышали от наследника ни полсловечка о том, отчего так остро встала проблема коррупции, куда подевалось разделение властей и под чьим гнетом оказалась наша пресса. И вообразить невозможно, чтобы будущий президент вслух задумался, нет ли какой связи между зависимостью суда, безнаказанностью бюрократии — и восьмилетним правлением его покровителя, который по-прежнему остается у руля и как раз в эти дни твердо сказал нам, что не знает за собой ни одной ошибки.

 

В основе нынешней политической системы — неколебимая уверенность правителей, что независимость суда заканчивается там, где начинаются интересы государства. И тот, у кого власть, решает, как эти интересы определять, а кто с ним не согласен — тот государству враг. И свобода печати, и все остальные права и свободы граждан тоже могут существовать лишь до той поры, пока они не становятся правителям поперек дороги.

 

За восемь лет в стране произошло грандиозное перераспределение собственности. Те, кто оказался в выигрыше, защищен благоволением властителей, а сами властители — отсутствием политической конкуренции и полной неподотчетностью. Переход к правовому государству, появление независимого суда, свободной прессы и прочие благие пожелания, доносящиеся из уст преемника, подразумевали бы радикальную перестройку всей системы, а вовсе не преемственность, о которой печется его наставник.

 

По мнению целого ряда авторитетных и просвещенных критиков, продолжение нынешнего курса сулит России серьезные неприятности, а то и кризис. Но как бы основательны ни были прогнозы, сегодняшнее положение дел явно не таково, чтобы будущий глава государства — или его старший напарник — почувствовали, подобно Хрущеву или Горбачеву, что земля горит у них под ногами.

 

Между тем, отказ от преемственности означал бы новое перераспределение собственности, а значит, жесткое обострение борьбы элит и противостояние с очень серьезным противником, куда более энергичным и решительным, чем старцы из горбачевского Политбюро. Сегодняшний кронпринц едва ли вообще готов к самостоятельным действиям, а уж тем более столь рискованным. И уж в последнюю очередь ради осуществления наших грез о политических свободах.