Судя по всему, мы действительно вступаем в какой-то новый период нашей жизни. Вернее, не то чтобы совсем новый — старшие еще помнят времена, когда главные государственные начальники критиковали выставки и давали советы писателям. Но это было очень давно. А в последние годы — нет, такого не припомнить. Разумеется, известно, что большие начальники во всем мире предпочитают академическое искусство, особенно в его салонном варианте: «Чтобы все, как в жизни, но покрасивее». Известно также, что где-то там, за кордоном, принято эти предпочтения оставлять при себе — ну разве что заказывать у салонных художников свои портреты и вешать их на стену. А у нас любовь начальства — дело выгодное: музей подарят или закажут оформление чего-нибудь важного и государственного. Но чтобы критиковать или советы давать — боже упаси, давно не слыхали. Был, правда, момент лет 20 назад, когда Горбачев, пришедший во МХАТ на знаменитый спектакль, после просмотра прямо сказал Олегу Николаевичу Ефремову, что его постановка — «пирдуха». И отважный режиссер, как говорят, на минуту остекленел, заробев, как писал некогда знавший толк в подобных историях Алексей Толстой, «не умом, а поротой задницей». Но потом Ефремов понял, что «пир духа» — это слова восхищения.

Это все я к тому вспоминаю, что тут сообщили, будто в воскресенье Владимир Владимирович Путин на исходе своего президентского срока пришел вдруг в театр «Современник» на спектакль Римаса Туминаса «Горе от ума» и имел потом серьезный разговор с режиссером.

Чего вдруг президента понесло именно на этот спектакль — ума не приложу, я бы ему этого сроду не посоветовала. Туминас и прежде никогда не был академистом, а в этой постановке такого насочинял, что не только неискушенный Владимир Владимирович — сам черт не разберется. Тут тебе и печь в виде колокольни Ивана Великого, к которой все персонажи прижимают озябшие задницы, тут и крепостной балет, и Фамусов, рубящий книги топором, и буфетчик Петрушка, изображающий при барине собаку, и много всякого другого. Но Путин не стал углубляться в пучину нелицеприятного высказывания Туминаса о России, он сразу посмотрел в корень. «Зачем вы, — говорит, — с самого начала показали Чацкого плачущим? Сразу складывается о нем впечатление как о слабом человеке, а он — сильный, он противостоит всем!».

 
Тут только наивный мог бы вспоминать историю театра, говорить, что, мол, Чацкий — мальчишка, плачущий от отчаянья, унижения или обиды, так играл еще молоденький Юрский в легендарном спектакле Товстоногова. Что, мол, живой, беззащитный, рефлексирующий Чацкий, пришедший в 1962-м году на смену ходульному борцу, стал в свое время знаком обновления не только театра, но и всей жизни, знаком отказа от прошлого. Но литовская знаменитость не понял, что путинская критика, в сущности, программна, и стал простодушно объяснять президенту, что «Чацкий был еще очень юн, уезжая из Москвы, и, вернувшись домой, не мог сдержать слез... И еще Чацкий был сиротой, оставшимся без родных…». Не склонный к сантиментам Путин отрезал: «Александр Матросов тоже был сиротой, но закрыл собой амбразуру. Он — сильный человек».

Туминас не понял, зато видавшая виды и уже ходившая во власть Галина Борисовна Волчек, главный режиссер «Соременника», поняла президента очень хорошо, и на просьбу корреспондента «Известий» прокомментировать замечания важного зрителя откликнулась с куда большим добросердечием, чем обычно на аналогичные статьи журналистов. «Я согласна с Владимиром Владимировичем. Если такой вопрос у него возник, то значит, что необходимость показывать Чацкого плачущим была плохо доказана... А Чацкого с Матросовым вполне можно сравнивать: такое сравнение правомерно, раз оно приходит в голову». Возразить на это, безусловно, нечего: действительно, все можно сравнивать со всем (почему бы нет?), и туминасовская постановка не самая убедительная в театральной истории.

Но кажется все же, что разговор за кулисами «Современника» шел о чем-то большем и далеко идущем. Примерялись новые времена. Тестировалась новая культурная политика.

Не дай Бог.