Хорошо научились показывать заседания Совбеза — виден один Медведев, вещающий что-то куда-то кому-то в пространство. «Городу и миру», так сказать… Символическая, однако, картинка.

А где же члены Совбеза-то? А нету их. Почему? Легко понять почему. Потому что НЕЛЬЗЯ показать Медведева — во главе стола, а Путина — за столом. Камера взорвется от съемок, телевизор — от показа, мозги электората — от просмотра!

Жутко интересно, как же нам станут показывать встречи президента и премьера? Они с равной скоростью бросились друг другу навстречу, протягивая руки, слились, образовав четырехножку и наступая друг на друга, как Чичиков с Маниловым (они и есть!) двинулись вперед. Они по секундомеру, одновременно, приземлились на стулья. И — одновременно — стали говорить? И одновременно перестали и встали? Чтоб никто не получил никакого преимущества перед другим? И как, точнее, КОМУ члены Совбеза станут отныне подчиняться? Может, отрастят себе две башки, чтоб одновременно кланялись?

Но об этом еще будет время зубоскалить — годы политической истории уйдут на это, мегатонны шуток впереди… Пока же обратимся к теме и личной и мелкой.

«Я Шуйского не вижу между тут!». Да-с, С.Б. Иванова не было на заседании. И не он заболел — его заболели. Слили-с.

Событие это многажды воспето в классической литературе.

Приведу лишь избранные места. Реакция электората на сенсацию.

— Убили, значит, Фердинанда-то нашего, — сказала Швейку его служанка.

— Какого Фердинанда, пани Мюллер? — спросил Швейк, не переставая массировать колени. — Я знаю двух Фердинандов. Один служил у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке бутылку жидкости для ращения волос, а есть еще Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.

— Нет, сударь, эрцгерцога Фердинанда. Того, что жил в Конопище, того толстого, набожного…

— Иисус Мария! — вскричал Швейк. — Вот-те на! А где это с паном эрцгерцогом случилось?

Вопрос, кстати, интересный. Наш «эрцгерцог», который так и не стал наследником престола — человек, несомненно, тоже набожный. А что не толстый, так разве то его вина? Где же это (и почему) с паном стряслось?

Ответа нет.

Но я отлично помню, как во время какой-то встречи (на Селигере?) с «нашими» оба наследника, дружески и любовно подмигивая друг дружке, чуть не пихаясь локтями от приятельской близости, объясняли, что во всем-то они схожи — и политически, и по вкусам-пристрастьям, ну чисто два брата. И «не надо пиариться — вся жизнь впереди», «все у нас получится».

Н-да… Получилось. Каждому — свое. А почему так, а не наоборот? «Дай ответ. Не дает ответа». И не даст.

Помню еще, как «чудно заливался колокольчик» — да не один колокольчик, а колокольчики, цветики степные.

Отец русской независимой журналистики, Виталий Товиевич Третьяков, с присущим только ему точным пониманием политики уверенно прогнозировал, что избранником Судьбы станет «Иванов — и только Иванов!», и сроки называл (правда, тут же оговаривался: «Я знаю, что мой прогноз не сбудется» — но не сбудется по времени, а по сути-то все так и будет).

Есть еще фигура столь же талантливая, сколь Виталий Товиевич, но менее (пока!) известная. Виталий Иванов, колумнист «Известий», один из идейных окормителей «ЕР». Так тот прямо резал, что, мол, назначение Иванова преемником — факт свершившийся, и только полный отстой этого не знает, и только явные, наглые и подлые враги России, русофобы и прямые агенты ЦРУ смеют по сему поводу не ликовать и не водить хороводы. Потому что это не назначение, а Выбор, «дышат, как говорится, Почва и Судьба», «мы говорим «Иванов» — подразумеваем «Россия». Мн-да… А теперь, когда мы говорим «Иванов» — мы что подразумеваем? А ни фига мы не подразумеваем. Знаете почему? Да потому, что мы этого больше не говорим!

Но дома-то, в ванной, включивши воду, — неужели и там Третьяков и Иванов В. не поминают Иванова С.?

Уверен — поминают.

Какого обаянья ум погиб!

Соединенье знанья, красноречья

И доблести, наш праздник, цвет надежд,

Законодатель вкусов и приличий,

Их зеркало… все вдребезги. Все, все…

А я? Кто я…

С недавним медом клятв его в душе,

Теперь, когда могучий этот разум,

Как колокол набитый дребезжит…

…Боже мой !

Куда все скрылось? Что передо мной?

Ну-ну, в такой пессимизм политологи не впадают. Перед ними всегда одно и то же — Слава России, борьба за право с микрофоном наперевес бороться с НАТО, творческое созидание — в предписанном ракурсе нового дискурса из старого контекста и встречи с интересными людьми (друг с другом) у Шевченко… А в душе все же, я думаю, звенит больная, надорванная струнка, ударяют себя кулачком в грудку: «За что?! За что ж вы Иванова-то… ТАК?!»

«Я не Бога не принимаю (попробовали бы «не принять» В.В.! — Б.С.), пойми ты это, я мира им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Нет, до такого бунта, конечно, разум Третьякова-Иванова В. и прочих не поднялся. Но чувство гармонии нарушено… А каково должно быть самому Иванову? Не в чине дело, а опять же в том, что — неужели В.В. мог принять неправедное решение? Во что же тогда и верить?! «Распалась дней связующая нить…»

Чем, в самом деле, плох Сергей Борисыч с его трогательным хохолком над головой? А может… в хохолке все и дело? Может, была в сем хохолке-то заподозрена некая непокорность, переходящая в непочтительность, непочтительность, беременная вызовом, вызов, чреватый бунтом?! А что ж вы думаете — и очень может быть… Начинается всегда с хохолков: он, мол, «не причесывается, ветер…». А — причешите! А — не можете? Или — не умеете? Или — НЕ ХОТИТЕ? А мы Вам поможем-с…

И — одернули Иванова. За хохолок. Совсем не больно, а все же, все же, все же…

А дальше…

А дальше вступает в дело железный закон Достоевского.

Один из «вывертов Достоевского»: за что вы так ненавидите-то такого-то? Что он вам сделал? — Он мне — ничего. А вот я как-то раз сделал ему гадость и с того-то момента его и возненавидел!

В переводе на бюрократический язык.

Ежели чиновника сняли — да не откуда-нибудь, а с самого верха; да не простого чиновника, а амбициозного, — то и будет он падать до низа (т.е. до простого министра). Ибо всегда будет мысль, что он «зло затаил» и потому, стало быть, «опасен есть».

И сколько бы ни восклицал Иванов (не только этот, а любой, условный), что решение в отношении него было принято мудрейшее; что не мог он и надеяться, что ему дадут… ну… дадут новое назначение, да вот такое; что он был, есть и будет предан и благодарен на всех постах, куда его… эдак… ну словом — благодарен и верен; что вместо него избран достойнейший из достойных — сколько бы он все это ни повторял, только хуже!

Ибо: затаился и лжет. И ждет — как змеюка, кольцом свернувшись.

Ну а ежели (вообразим на миг) он замолчал, то бОльших улик, сами понимаете, не требуется! «Обиделся! На кого обиделся?! На РОССИЮ обиделся?!»

Да-с… В старые недобрые времена отставные каменевы-зиновьевы не могли доказать, что не обижены — вплоть до гробовой доски.

В старые добрые времена отставные шелепины доказывали свою «необиженность» послами в Занзибаре.

А сейчас — всего лишь дадут сохранить имущество, добытое в неустанных заботах о России. И ффсе, как выражаются в Сети.

«И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины. И все же, дорогой друг — выше голову!» Генерал-полковника С. Иванова сменил в Совете безопасности генерал-полковник В. Иванов. Он же сменил генерал-полковника Черкесова на посту начальника ГНК, любовно именуемого в народе «госдурью», т.е. стал главным «госумником». Так что ничего не изменилось, никто не сменился. Ведь инициалы всех ивановых-черкесовых одни и те же: г.б.