В апреле 1968 года я был призван в Советскую Армию и послан в Венгрию, в Южную группу войск (ЮГВ). В отдельный разведывательный батальон при дивизии, расквартированной в городе Секешфехервар.

В конце мая 1968 года наша дивизия продвинулась в Хаймашкер, город, граничащий с Чехословацкой Республикой. Нам сказали, что это происходит в рамках предстоящих боевых учений ЮГВ. В Хаймашкере мы прождали до самого 20 августа 1968 года. Никаких учений не было. Мы только догадывались, что нас собираются перебросить для вторжения в страну, бунтующую против социалистического строя.

19 августа состав нашего батальона был полностью перевооружен: вместо автомата Калашникова старого образца, дали нам автомат Калашникова модернизированный (АКМ) плюс каждому солдату по прибору бесшумной стрельбы, две гранаты Ф-1 и три магазина боевых патронов.

И сказали: будьте готовы убивать и быть убитыми. Едем спасать наших чехословацких братьев от козней западной буржуазии.

Мы были молоды и в душе были рады, что будет война. Не потому, что ощущали себя благородными спасателями, а потому, что война делала нас значимыми. Она делала нас сильными перед лицом наших непосредственных угнетателей — старшин и "стариков". Каждый "салага" стал обладателем таких же грозных атрибутов защиты и нападения, какие имели эти деспоты — "старики".

19 августа командиры прекратили наглое поведение по отношению к подчинённым, а "старики" стали образцом вежливости в разговорах с нами. Мне было 18 с половиной лет, когда я познал это странное чувство свободы, которое даёт человеку оружие.

Из Хаймашкера мы выехали в девять часов вечера. В полночь пересекли границу Чехословакии. На границе уже стояли венгерские солдаты. Когда орда наших бэтээров вступила на землю Словакии, венгерские солдаты бурно приветствовали нас. Они были нашими ровесниками. В тот день они забыли, как были расстреляны из пулемётов советских танков их старшие братья на улицах Будапешта в 1956-м.

В четыре часа ночи наша дивизия вошла в Братиславу. Люди в ночных рубашках выскочили на улицы и не понимали, кто мы. Мы подъехали к мосту через Дунай. Прошел слух, что словаки заминировали мост. Я наивно думал выпрыгнуть из бэтээра в реку, если мост взорвется. Мост не взорвался.

Мы въехали в роскошный замок, который назывался «Братиславский Град». Говорили, что в этом замке когда-то останавливался сам Наполеон Бонапарт. 21 августа 1968 года там расположились командование нашей дивизии и мы, солдаты войсковой разведки. В считанные минуты мы растоптали всю зеленую лужайку вокруг замка. Мы спали в замке: на полу, на длинных старинных столах и… на фортепьяно. И проснулись от пулемётной очереди. "Контры" стреляли из часовни, которая стояла недалеко от замка. Все схватились за оружие, но стрельба быстро прекратилась.

По местному радио передали сообщение о том, что "родную Братиславу захватили банды Бондаренко" (генерал Бондаренко — командир нашей дивизии). Наш командир лейтенант Малышев был срочно вызван в штаб батальона. Он вернулся с боевым заданием: "захватить" телевизионную станцию города.

Когда мы — с автоматами наперевес, с засученными рукавами и в касках — спрыгивали с бортов бэтээров перед зданием телевидения Братиславы, никто из нас не сомневался в том, что он выполняет боевое задание. Однако мы были разочарованы, когда увидели в здании пожилую вахтёршу, которая вся дрожала от страха, встречая нас.

Наш командир приказал мне проверить второй этаж телестудии. Я поднялся на второй этаж, но там тоже не было признаков какого-либо сопротивления, вообще жизни. Здание было пусто. Никто не пришёл на работу. Целый день мы проторчали в здании ТВ, была одна скука.

На другой день мы выехали патрулировать по городу. Это было уже интересно. Мы должны были упредить скоплениe людей в центре города и разгонять стихийные митинги на улицах. Один раз из толпы бросили в наш танк "коктейль Молотова". В ответ был открыт огонь по толпе. Была убита девочка, тело которой долгое время носили по улице Братиславы как символ кровожадности советского солдата.

На асфальте огромными буквами было написано: "До Москвы столько-то километров, доброго вам пути!". Однако открытой агрессии со стороны словаков не было. К нам подходили молодые люди, курсанты артиллерийского училища, раздавали листовки с призывом прекратить оккупацию суверенной Чехословакии. Подходили мужчины и девушки. Они нас спрашивали: "Куда вы дели нашего Дубчека?"

Мы не знали, что им ответить. Потому что не знали, что их руководитель Дубчек к тому времени уже находился в Москве, "в гостях" у КГБ СССР.

Девушки с длинными ногами в мини-юбках раздавали нам листовки, где говорилось, что мы обмануты нашим командованием. Что мы не освободители, а оккупанты. Они призывали нас уехать домой, где нас ждут наши любимые, наши близкие. Они взывали к нашей совести — не поднимать оружие против безоружного народа. Народ действительно был безоружен.

Это обезоруживало и нас — молодых, сентиментальных солдат, приехавших издалека, оставив своих любимых, о коих напоминали нам листовки.

Каждодневные встречи и споры на ломаном русском сблизили нас со словаками. Они стали приносить нам пиво. Наши командиры предупреждали нас, что пиво может быть отравленным, но сами пили его.

Так, советская пропаганда о "контрах" постепенно теряла свою силу. Услышанное не соответствовало увиденному. Мы не знали тогда о кучке интеллигентов, которые вышли на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию. Но наши мысли были похожи. Мы не доверяли советской пропаганде.

Пребывание нашей части в Чехословакии продолжалось три месяца, в течение которых я приобрел там немало друзей и громадный опыт для 19-летнего человека.

Мы вернулись в Венгрию в ноябре 1968 года. Подавленная в Чехословацкой республике "контрреволюция" незаметно перекочевала в мой ум. Я понял, что можно сопротивляться вооружённому человеку, будучи невооружённым. Я почувствовал свободу, отличную от той, которую дает оружие.

Это была свобода невооруженного человека. Это было чувство, идущее от самого Адама, изгнанного из рая. Адам был отправлен на землю без всякого оружия. У него было только чувство Великого Раскаяния перед Аллахом и бесконечная свобода.

Это чувство и перевоспитало меня. Чувство вины и свобода — вот источник моего неукротимого оптимизма перед двуличием этого мира.