Соотношение демократии и уровня экономического развития зависит прежде всего от понимания самого слова «демократия». В настоящее время в мире существует три совершенно различных подхода к его пониманию и, соответственно, три критерия.

Первый, никак не обоснованный, но, тем не менее, активно внедряемый и наиболее энергично применяемый на практике, критерий демократичности той или иной власти заключается в наличии поддержки со стороны США. Поэтому выборы в Афганистане, Ираке и Грузии (да и при Саакашвили в условиях чрезвычайного положения) демократичны, а в путинской России нет, поэтому однопартийная до недавнего времени Япония — «великая демократия», поэтому не ставится под сомнение демократизм Латвии и Эстонии, единственных стран, в которых существует юридически закрепленный апартеид.

На постсоветском пространстве близким к этому критерием является противодействие России. Страны, участвующие в «стратегическом сдерживании» России, в качестве союзников США автоматически признаются демократическими. Это видно на примере Прибалтики, Грузии и особенно Казахстана, президент которого Назарбаев оценивался американцами то как «ужасный коррупционер», то как «великий демократ» — в зависимости от того, поддерживал он в вопросе о маршруте газопроводов позицию России или США.

Этот критерий демократии тесно связан с экономическим развитием, так как поддержка США и следующего в фарватере его политики Евросоюза, в том числе и финансовая, обычно достаточна для временного благополучия небольшой по размерам страны.

Вместе с тем такая поддержка недостаточна для крупных стран (вроде Украины и Казахстана). Кроме того, она обычно расслабляет местное руководство, которое начинает уповать на поддержку США и Евросоюза как способ решения всех проблем. Между тем, внешняя поддержка не может компенсировать низкое качество государственного управления, в том числе и вызванное чрезмерными надеждами на эту поддержку. Трагическим примером тому служит Киргизия, однако развитие экономик стран Прибалтики, Украины (где инфляция в годовом выражении составила 26%), Грузии и ряда иных также подтверждает эту гипотезу.

Второй критерий демократии наиболее распространен в науке в силу своей формализованности. В соответствии с ним демократия — это синоним определенного набора инструментов: независимого от других ветвей власти суда, независимых от государства СМИ, свободных выборов и политических (но не социально-экономических!!) прав человека.

На практике этот критерий все реже используется в последнее время, так как вступает в противоречие с политическими потребностями США и Евросоюза, которым соответствует первый критерий.

Однако с теоретической точки зрения он выглядит бесспорным и воспринимается так же некритично, как и религиозные постулаты. Между тем, означенный набор инструментов — это совсем не универсальные для любого человеческого общества сверхценности, соответствующие самой природе человека, но именно набор инструментов, позволяющий эти сверхценности реализовать (например, стремление к счастью).

Сторонники этой концепции забывают, что данные инструменты соответствуют вполне определенному (очень высокому) уровню развития общества в рамках вполне определенной (западной) цивилизации. Для других условий эти инструменты не подходят — и мы видим, что попытки их механического переноса в общества, находящиеся на другой стадии развития и принадлежащие к другим цивилизациям («экспорта демократии»), раз за разом (от России после Февральской революции до Косова) оборачиваются либо жестокой диктатурой, либо кровавым хаосом.

Таким образом, демократия при таком понимании сама по себе является результатом определенного уровня развития общества, принадлежащего к определенной цивилизации. Попытки забежать вперед контрпродуктивны, в том числе и в экономическом плане (ибо кровавый хаос разрушает экономику, а диктатура не позволяет ей развиваться в долгосрочном плане).

Однако и в обществах, уровню развития и цивилизационному типу которых данные инструменты вполне соответствуют, мы видим поразительную картину: эти инструменты способствуют достижению не столько экономического прогресса, сколько личного комфорта граждан. Пока прогресс служит инструментом достижения комфорта, он осуществляется, но по достижении высокого уровня комфорта общество начинает прогресс тормозить, так как наращивание коллективных усилий начинает мешать индивидуальному удовольствию от наслаждения комфортом.

Мы видим это сегодня в экономиках развитой части Европы (в частности, в кризисах мотивации, социальной и пенсионной систем) с той же отчетливостью, что четверть века назад видели в экономике собственной страны.

Более того: как мы видим на примере США, поддержание экономического и технологического прогресса в современных условиях ведет к частичному и непоследовательному, но отказу от данных принципов — например, к ограничению свободы СМИ (в том числе самоцензуре) и искажению избирательных процедур. Конечно, с 2001 года они непосредственно вызваны событиями 11 сентября и их переживанием, однако не стоит забывать, что указанные «искажения» начались уже на выборах 2000 года (обогативших мировую политологическую науку чудным термином «не полностью пробитый бюллетень»). Это отнюдь не должно служить поводом для рассуждений в стиле худшего совкового агитпропа, однако американское общество пошло на эти нарушения и приняло их не потому, что оказалось бессильно перед некоей новой «железной пятой» (в роли исполнителей роли которой «агентов КГБ» уверенно заменили «неоконсерваторы»). Причины глубже: интересы экономического и технологического развития, не говоря уже о сохранении целостности американского общества, объективно потребовали концентрации усилий, а значит — и искажения формальной демократии.             

Причина в том, что демократические инструменты — лишь инструменты достижения демократии, годящиеся только для конкретных обстоятельств. Это формальные признаки, но отнюдь не содержание демократии.

К счастью, содержание демократии значительно шире и, к несчастью, значительно труднее поддается формализации.

Демократия — это общественное устройство, при котором государство в наиболее полной степени учитывает интересы и мнения общества.

При этом существенны два обстоятельства.

Прежде всего, государство, то есть управляющая обществом система (при монархии — царь или король, при «формальной» демократии — президент или парламент со своими аппаратами, при социализме — партхозноменклатура) учитывает не только сиюминутные, неотложные, но и долгосрочные интересы общества. В противном случае общество с легкостью может перестать предпринимать усилия для своего развития, ограничиваясь потреблением результатов усилий прошлых поколений (так, завершение «холодной войны» привело к драматическому падению числа значимых научных открытий).

Кроме того, государство должно учитывать не только интересы, но и мнения, существующие в обществе. Именно этим демократия принципиально отличается от диктатуры, которая на первом этапе своего существования может быть весьма эффективной и в целом реализовывать интересы общества.

Для более глубокого осознания национальных интересов управляющей системе необходима постоянная «обратная связь» с обществом, которая будет высвечивать новые возможности и перспективы. Такая «обратная связь» существует именно в форме учета мнений.

В зависимости от уровня развития демократия для этой цели может пользоваться и совершенно недемократическими инструментами (так, социологические исследования в царской России проводили жандармы, а в СССР — КГБ). Классическим примером является освобождение крестьян в 1861 году: царский режим долгое время откладывал его из страха, что крестьян придется освобождать вместе с землей, разоряя либо помещиков, либо (в случае выкупа у них земли) государство. Однако сотрудники Третьего отделения, проведя под видом обычных людей значительную в масштабах страны серию бесед с крестьянами (в кабаках и трактирах, на сельских сходах, у церквей и школ), выявили, что идея личной свободы настолько распространилась в крестьянской среде, что в массе своей крестьяне готовы принять освобождение и без земли.

То, какой удар этот учет мнения народа нанес по экономике страны, насколько замедлил ее развитие, равно как и то, что далеко не все крестьяне были готовы принять господствующие в их среде настроения (что показала волна крестьянских бунтов), — другая тема. Для нас здесь важно, что недемократичное с формальной точки зрения государство при помощи абсолютно недемократичных инструментов выяснило волю народа и вполне демократично учло ее в своей политике.

Аналогичную «социологическую» функцию и в царской России, и в СССР играл сбор и анализ обращений к властям, слухов, частных разговоров, а в ряде случаев — перлюстрация писем и прослушивание телефонных разговоров.

Слабость экономического развития вынуждает государство отдавать приоритет социально-экономическим, а не политическим правам и интересам граждан, решительно жертвуя индивидуальным благом ради общего, что может порождать самые разнообразные злоупотребления.

Однако в целом именно такая демократия («по результату»,  а не «по инструментам») является подлинной, и именно она должна признаваться демократией в полном смысле слова, и именно она, как показывает практика, наиболее эффективно обеспечивает экономическое развитие.  Принципиально важно, что стремление государства к наиболее полному учету интересов и мнений граждан может порождаться различными причинами: и демократическими институтами (как в странах Запада), и культурой государственного управления (как в Китае), и чувством ответственности элиты за свою страну и свой народ (как в Японии и странах Юго-Восточной Азии).

Ни одна из этих причин не является вечной; более того, их действие внутренне противоречиво.

Так, стандартные демократические институты в странах Запада, как уже было сказано, создают опасность экономического застоя, а в арабском мире ответственность элиты перед обществом достаточно быстро проходит, так как не поддерживается многовековой культурой такой ответственности и возникает, как правило, в ходе развития национально-освободительных движений или в ходе трансформации (в том числе и под европейским влиянием) традиционных элит.

Существенно и то, что долгосрочные интересы общества, связанные с технологическим и хозяйственным развитием, требующие значительных вложений и усилий, как правило, противоречат краткосрочным, связанным с текущим потреблением. Например, нынешняя безответственная российская власть в проедании ресурсов вполне поддерживается обществом, потому что это соответствует его краткосрочным интересам, а свои долгосрочные интересы общество без поддержки управляющей системы либо не сознает, либо приносит в жертву краткосрочным.

Демократическое в содержательном смысле слова государство должно находить баланс между ними, что чревато ошибками (так как долгосрочные интересы хуже поддаются анализу, чем краткосрочные) и, более того, ограничением политических и иных прав граждан (ибо они «при прочих равных условиях», безусловно, склонны к реализации своих краткосрочных интересов, а не к работе на абстрактное «светлое будущее»).

Таким образом, поддержание содержательной демократии требует ограничения демократии формальной и не дает гарантий успеха — печальный, но неоспоримый факт.

Демократия сама по себе отнюдь не является универсальным рецептом решения экономических проблем, однако наиболее близким к такому рецепту является стремление к демократии — разумеется, содержательной, а не формальной.

Автор - директор Института проблем глобализации, д.э.н.