Сдвигаемся по оси времени еще дальше от Великого потопа и, как головой в омут, кидаемся в наши времена — переходный период, начавшийся в конце 80-х годов прошлого века и продолжающийся, увы, по сию пору. Внутри этого периода мы будем перебирать причины коррупции, начиная с наиболее общих и заканчивая упоминанием вполне конкретных. (Не буду упоминать, пожалуй, порочную природу человека. Ведь эта причина объясняет все на свете и не предполагает быть изжитой. Если только вместе с родом человеческим?)

Начну с самого общего обстоятельства. Социальные мыслители давно обращают наше внимание на тот факт, что любые переходные периоды в обществе сопровождаются ростом всяческих пороков. Первыми это заметили мудрые и добрые китайцы, оставив нам пожелание: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». Существенно позже два великих социолога — француз Эмиль Дюркгейм и американец Роберт Мертон — ввели и применяли понятие аномии. Это такое состояние общества и государства, когда слаб консенсус, недостает веры в общие ценности, неясны цели, неопределенны легитимные средства их достижения, резко ослаблены нормативные и нравственные рамки общежития, слабы институты, охраняющие формальные нормы и предоставляющие легитимные средства для достижения нужных целей. Ничего это вам не напоминает? Верно. Как будто про нас написано. Но не только про нас. В такое состояние впадает любое общество (в разной степени, правда) в период серьезных перемен, когда рушится старая система норм — формальных и неформальных, а новая только создается. Получается такой нормативный провал, яма, в которую стекаются все нечистоты человеческой девиантности. Не случайно «аномия» в буквальном переводе означает — «без норм».

Краткий анамнез аномического общества, приведенный выше, может быть сведен к еще более краткому диагнозу: неэффективность государства и общественных отношений. А вы уже знаете из предшествующих статей этого цикла (см. статью «Коррупция-5»), что коррупция всегда является следствием неэффективности. Вот и получаем, как доказательство теоремы: «Раз коррупция является следствием неэффективности, а в переходные периоды неэффективность растет, то в переходный период должна расти и коррупция». Что мы с вами и наблюдаем. И живем с этим. По самое «не могу». И терпим.

Вполне может возникнуть подозрение, что все сказанное выше лишь абстрактное теоретизирование. Отнюдь. Напомню читателям пример из предыдущей статьи: о покупке у государства предпринимателями в частном порядке услуг по защите своей собственности в начале переходного периода. Вторым примером станет мой следующий сюжет: важен не только факт переходного периода, но и то, как он осуществляется — стратегия транзита (реформ, другими словами). Неэффективность транзита как частный случай неэффективного управления также порождает коррупцию. Поясню этот крайне важный тезис.

Мы относимся к сонму транзитных стран, которые имели несчастье осуществлять транзит в логике так называемого «Вашингтонского консенсуса» (хотя мы не полностью следовали стандартному набору рекомендаций, особенно — в части снижения налогов). Обычно полагают, что неэффективность «Вашингтонского консенсуса» определяется списком конкретных макроэкономических мер. Это не так, что подтверждается наличием альтернативных программ экономических реформ, обладающих столь же низким КПД. На самом деле порочность всех этих программ заключается в другом: они все несут на себе клеймо высокого модернизма; они неэффективны не набором мер, а наивной убежденностью в том, что социальная природа подчиняется приказам, отдаваемым, к примеру, в виде принятия законов. Набор мер не так существенен в этих стратегиях, как метод их осуществления, который академик Полтерович назвал «Трансплантация институтов». В чем же суть этого метода? Какова его логика?

Логика трансплантации институтов как стратегии транзита базируется на следующем банальном рассуждении (я вкладываю сейчас эти слова в уста доноров): «Вот посмотрите, какие они бедные, неэффективные, коррумпированные. А теперь посмотрим, какие мы богатые, эффективные, честные. Почему так? Да очень просто. Потому что у них вон какие институты — неправильные, а у нас такие, другие, правильные. Значит надо наши институты перенести к ним». Точно также рассуждают и реципиенты, вдохновленные успехами доноров и завидуя последним. И мы сами рассуждали именно так на старте транзита.

Ощущение плодотворности подобной стратегии проистекает из многотысячелетней практики переноса объектов материальной, а затем и духовной культуры. Но если бумага, аристотелевское мировоззрение или фастфуд прививались довольно спокойно, то с институтами в XX веке произошла неприятность. Коэффициент полезного действия их трансплантации оказался фантастически низким. Но поразительных успехов достигали неэффективность управления и, следовательно, рост коррупции. А последняя приводила к множеству других негативных последствий, о которых мы будем говорить в следующих статьях. Лояльное, обреченное или циничное отношение к коррупции, отсутствие политики противодействия ей подстегивали патологические процессы. В итоге типичными становились сценарии наподобие индонезийского или нигерийского. Поэтому нет нужды удивляться тому, что сейчас мы оказались по уровню коррупции соседями этих стран.

Суть проблемы в том, что западная цивилизация не конструировала, а выращивала свои институты. Выращивание не было контролируемо, но было процессом естественного дрейфа наподобие филогенетического. В его ходе один институт наследовал другому, параллельно формировалась адекватная данному институту среда (включавшая другие институты), менялись сознание людей, их обыденные неформальные практики и т.п. Это привело к тому, что лауреат Нобелевской премии Дуглас Норт, касаясь экономических институтов, вынужден был сказать: «Мы знаем, как устроены наши институты, но не понимаем, как их сконструировать». Идеи эволюционного роста, «вызревания» экономических и правовых институтов капитализма проповедует и другой лауреат Нобелевской премии Фридрих Август фон Хайек: «…расширенный порядок (так автор называет совокупность институтов рыночной экономики — Сатаров) сложился не в результате воплощения сознательного замысла или намерения человека, а спонтанно: он возник из непреднамеренного следования определенным традиционным […] практикам».

Мои читатели, знакомые с предшествующим сериалом «Транзит», помнят мое описание примера, предложенного Джеймсом Скоттом в его замечательной книге «Благими намерениями государства», касавшегося сравнения естественного леса и искусственных посадок. Естественно сформировавшийся лес обладает способностью сопротивления невзгодам — от ветра до вредителей. Искусственный лес уязвим и быстро вырождается.

То же самое происходит и с трансплантированными институтами. Провальность подавляющего большинства проектов перехода к рыночной экономике порождается тем, что социальная среда, в которую имплантируют новый институт, отторгает его, переваривает, искажает и приспосабливает под свои нужды. Пример: в рыночной экономике институт банкротств используется для санации неэффективных собственников. В России с помощью банкротств захватывают фирмы эффективных собственников. Другой пример — возрождение уродливых черт советской судебной системы (подчиненность исполнительной власти, обвинительный уклон, телефонное право и т.п.) в рамках новых судебных институтов России. Эти эффекты отторжения новых формальных норм старыми неформальными нормами проявляются, в частности, в растущей коррупции как следствии неэффективности институтов.

Две главные проблемы определяют эти эффекты. Первая — мы крайне слабо понимаем социальную почву, на которую мы пересаживаем новый институт. Одновременно мы не умеем описать свойства той социальной почвы, на которой успешно функционирует этот институт в странах-донорах.

Вторая — никакой институт на своей родной социальной почве не существует изолированно. Он тесно взаимосвязан с другими институтами, с историей своего развития, с общественным сознанием, с традициями, неформальными практиками людей и т.п. Поэтому изолированный перенос института на иную почву без учета этих связей неизбежно приводит к его искажению и чреват букетом негативных эффектов.

Вот что забавно и что роднит стандартные транзитные проекты с проектами в духе высокого модернизма. Первое: эти проекты движимы радением о благе, как это свойственно идеологии высокого модернизма. Второе: крах этих проектов — следствие нашего крайне убогого знания о социальном порядке и крайне низкой, часто разрушительной возможности влиять на него при оголтелом самомнении, граничащем с манией величия, в отношении собственной способности управлять социальными процессами. Это в равной степени касается как доноров трансплантируемых институтов, так и реципиентов.

«Не катят», как нынче говорят, попытки объяснить провалы транзитных проектов чьей-то злой волей. Мы не готовы признать, что наши глупость, ограниченность, необразованность, наряду с самомнением, намного перевешивают какую-либо злую волю. Встретиться с препятствием, сооруженным чьей-то злой волей, гораздо почетнее, достойнее, приятнее, чем уткнуться в нечистоты, возникшие как результат нашей собственной глупости. Вот мы и придумываем заговоры, не отодрав еще брошенные нами грабли от собственных пяток.

Осталось остановиться на последних восьми годах, отмеченных стремительным ростом коррупции. Следует признать, что практически любая коррупционная патология сегодняшней России имеет ростки в предшествующей ельцинской эпохе. И то время, и нынешнее роднит общность проявлений коррупции, которая из советской превратилась в капиталистическую. Ельцинская свобода проявилась и в свободе поиска коррупционных методов обогащения. Путинское время не предложило ничего нового. Только изменение масштабов. Захват ЮКОСа — всего лишь заимствование высшей властью практики жуликов среднего масштаба, захватывавших в конце 90-х свечные заводики. Были и при позднем Ельцине случаи покупки министерских должностей. Сейчас это стало общепринятой практикой с редкими исключениями, а рекордные достижения стоимости поста (известные мне) выросли в 150 раз (!). Есть только одно отличие двух президентств. В эпоху Ельцина было беспокойство по поводу того, что, как постоянно писали журналисты, «криминал идет во власть». Сейчас по-другому (правда, журналисты пишут об этом робко и редко): власть стала криминальной.

Вопрос, следовательно, таков: почему новые виды коррупции существовали, но не разрастались в ту эпоху «хаоса», как говорят сейчас, но размножились, как кролики в Австралии, при Путине. Ответ банален. Он напрямую вытекает из нашего с вами анализа принципал-агентской модели. Прошу читателей вернуться к статье «Коррупция — 4. Заинтересованно». И вы все поймете сами: все дело в инструментах внешнего контроля над бюрократией. При Ельцине они существовали: сильная оппозиция; влиятельная свободная пресса; свободно работающие общественные организации; система сдержек и противовесов, хилая, перекошенная, но работающая. Да и сама власть была в то время весьма прозрачна. Они не могли снизить коррупцию, в первую очередь потому, что не занимались этим. Но они ограничивали резкий рост коррупции. Путинский режим уничтожил эти инструменты. Бюрократия стала неподконтрольна и начала работать в основной своей массе исключительно на себя. Это определило бешеный рост масштабов коррупции, забросивший нас, вместе с нашей нефтью, ракетами, миллиардерами на задворки современной цивилизации.

Специалисты наверняка обратили внимание на следующий пробел данного текста. Говоря о причинах коррупции, я ни слова не сказал о неэффективности судов, правоохранительной системы, института банкротств и прочих дежурных вещах, о которых можно прочитать в стандартных антикоррупционных пособиях в разделах, объясняющих причины коррупции. Я согласен со всеми этими соображениями. Но утверждение вроде «институт Х работает плохо» не является диагнозом; это всего лишь анамнез. Точно также как радостные слова врача после пальпации: «А печень у Вас, батенька, совсем никуда!». Из первого высказывания следует, что надо совершенствовать работу института X; из второго утверждения можно заключить, что пора лечить печень. Но в обоих случаях возникает вопрос: «А как это делать?». Не знаю, как там в медицине. Может быть, там можно лечить печень, не зная причин ее патологии. Но социальные патологии невозможно лечить, не понимая их истоков. А навредить — легче простого. Именно поэтому все последние четыре статьи я посвятил коренным причинам наших сегодняшних патологий, определяющих неэффективную работу институтов, что в свою очередь приводит к росту коррупции. Мы увидим на финише цикла, как эти рассуждения работают, когда начнем обсуждать возможности и способы противодействия коррупции.

А ближайшие две статьи будут посвящены негативным следствиям коррупции, тем потерям, которые мы несем из-за нашего равнодушия к ней.

Продолжение следует