17 октября 1905 года улицы российских городов резко переменили облик. Как будто не в пору наступила весна и в будний день повеяло духом Светлого воскресенья. Студенты и мастеровые со скромными алыми ленточками, офицеры и статские советники с красными бутоньерками в петлицах дорогих шинелей дружелюбно смешивались в одну радостно возбужденную толпу. Иные даже «христосовались», но только приветствие и отзыв были не пасхальные: «Долой самодержавие» — «Да здравствует свобода». Экстаз, точно запечатленный Ильей Репиным, был так заразителен, что даже неотмирный Александр Блок расхаживал в толпе с красным флагом.

Восторг публики вызвал царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», с ночи рассылавшийся телеграфом и утром явившийся в немногих продолжавших выходить газетах.

«Усовершенствование» было настолько радикальное, что впору было говорить о совершенной перемене государственного порядка. «Населению» обещаны были «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». К выборам в Государственную думу, назначенным еще «булыгинским» законом 6 августа, теперь предполагалось привлечь и «те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку». Но главное новшество заключалось в том, что сама Дума радикально меняла статус, превращаясь из увечного совещательного собрания в полноценное законодательное. Впредь «никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы». Более того, «выборным от народа» царским словом была гарантирована «возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей».

 

 

Как ни крути, это была конституция. Хотя и куцая. Крючкотворы юристы спорят и по сю пору, можно ли считать созданную на основании октябрьского манифеста «думскую монархию» монархией вполне конституционной. Действительно в самом тексте манифеста было очень много уверток и недоговоренностей, на что тогда же указал коллегам, собравшимся на учредительный съезд Конституционно-демократической партии в Москве, внимательный историк Павел Милюков. Отчего не останавливаются выборы в Думу по старому несовершенному закону, а «новые элементы» привлекаются лишь «по возможности» и в чрезвычайном порядке? Отчего депутатам, которых по старинке уничижительно назвали «выборными» доверяется только «надзор за закономерностью действий» властей, тогда как любой тогдашний европейский парламент (а российские подданные получили его последними из европейцев, если не считать турок), обладал правом полноценного контроля, и не только за закономерностью, но и — целесообразностью действий исполнительной власти? А главное, отчего все конституционные дары монаршим манифестом только обещаны, а исполнение обещаний возлагается «на обязанность правительства»? Все эти недомолвки, возникшие в результате спешной подготовки и плохо скоординированной правки важнейшего акта, и явный туман в тех пунктах, которые власть еще надеялась удержать, заставили Милюкова резюмировать позицию, к которой склонилось либеральное тогдашнее большинство, представленное кадетами: манифестом создано «вместо достигнутого этапа, какое-то переходное положение», «борьба продолжается».

И тем не менее, при всей уклончивой верткости конструкции и двусмысленности иных формулировок манифеста это был безусловно решающий и необратимый шаг к конституционному строю. Это была пусть не окончательная, но существенная победа русских либералов.

Для понимания ее значения важно, однако, уточнить, чему обязаны были русские либералы этой победой.

И тогда и ныне в ходу остаются несколько версий появления манифеста. На любой вкус. Любители мелодраматических сериалов (в ту пору они существовали в виде «романов с продолжением», печатавшихся в ежедневных газетах) любят с дрожью в голосе живописать душещипательную сцену, как дядя царя великий князь Николай Николаевич на одном из последних келейных совещаний у августейшего племянника выхватил револьвер и грозил застрелиться, если манифест не будет подписан. История трогательная и подлинная, но едва ли аргумент великого князя был для царя решающим. Николай II мало походил на отца, но его манеру не слишком церемониться с родственниками вполне унаследовал.

Любители детективов и поклонники конспирологии (к чему всегда питала слабость «русская правая») выискивали и выискивают связи Сергея Витте с мировой закулисой, до изобретения политкорректности именовавшейся попросту «жидовской». (Уже на следующий день после опубликования манифеста «истинно русские люди» устроили «патриотические манифестации», завершившиеся в десятке городов еврейскими погромами, особенно кровопролитными в Ростове и Твери.) Новопожалованный граф действительно в бытность свою министром финансов при Александре III решительно выступал за отмену «ограничительных законоположений» для евреев и действительно сыграл в появлении манифеста важную роль (о чем не преминул немедленно составить для потомства справку, удостоверенную самим государем). Но роль эта по существу сводилась к тому, что практичный и бестактный Витте ясно обозначил диапазон выбора, реально возможного для императора — конституция или диктатура. И тут же немедленно выяснилось, что в столице насквозь милитаризованной империи, где на Невском было не протолкнуться от сверкающих золотым шитьем генералов, не отыскивается ни одного достаточно решительного и даровитого, чтобы исполнить роль диктатора. Да и войск надежных нет.

Ни сантименты членов императорской фамилии, ни интриги Витте решающего значения, разумеется, не имели. Самодержавие в России было ограничено по требованию возмутившейся «улицы». Власть не вынесла всеобщей стачки, продолжавшейся неделю. Потом власти попривыкнут и орудие это в руках радикалов притупится, но в октябре 1905-го всеобщая стачка разразилась впервые, и эффект имела оглушительный. Начали железнодорожники, затем к ним присоединились типографы, а там уже и вообще все наемные работники и служащие, включая коммунальных. Российские столицы остались не только без транспорта и связи, но и без электричества и воды (а уже была в столицах ведь и канализация в богатых домах, без воды не функционирующая). Устроить подобную бучу в одиночку было не под силу ни либералам, ни радикалам. Она и была результатом их солидарных и отчасти скоординированных действий (элементы такой координации были заложены на парижской «конференции революционных и оппозиционных партий» в сентябре 1904-го).

Без «друзей слева» — радикалов-социалистов, умевших «поднять массы» и не брезговавших политическим террором, а частенько и прямо уголовными «экспроприациями», — не видать бы либералам конституции как своих ушей. Они это, впрочем, честно признавали. В дни всеобщего ликования весьма достаточные купцы — посетители дорого ресторана «Метрополь» и те устроили складчину и через Федора Шаляпина передали социал-демократам значительную сумму «в пользу рабочих освободителей».

Конституция — цель либералов — была, с одной стороны, достигнута. С другой стороны, «борьба продолжалась», и в этой борьбе либералы, оприходовавшие думскую кафедру без «уличной» поддержки «друзей слева», были малоэффективны. Откупиться от левых только деньгами по образцу метропольских купцов было невозможно. Тактический союз столь разнородных сил рано или поздно неизбежно должен был заставить либералов «поступиться принципами». Что и произошло явно во Второй думе, когда кадеты, вынужденные к тому ходом политической борьбы, отказались принципиально осудить политический террор (это было столыпинское условие привлечения либералов в правительство). Весьма умеренный «правый кадет» Василий Маклаков, считавший соглашение с правительством не только возможным, но и необходимым, и тот был уверен, что «осуждение могло быть истолковано в революционных кругах как измена Думы народу и усилило бы их боевые настроения... Если бы Дума осудила террор, в этом с большим правом можно было бы увидать одобрение действиям правительства... Дума была права, что инстинктивно уклонилась от осуждения».

Но это инстинктивное движение стоило кадетам потери лица и голосов в массе своей благонамеренного и совсем не кровожадного либерально мыслящего избирателя. А «друзья слева» шли своим путем к своим целям и уже вскоре сделались для либералов только «союзниками», а невдолге — и вовсе «врагами слева», в конце концов загнавшими либералов в гроб и в эмиграцию.