Неоконформизм с женским лицом
На прошлой неделе Мариэтта Чудакова не только поддержала новый кремлевский проект создания якобы либеральной партии на обломках СПС, но еще раньше, в двух статьях (сначала в газете «Ведомости», затем в «Новой газете») обрушилась на критиков, позволивших себе усомниться в осмысленности участия приличных людей в устройстве карманной кремлевской партии, попутно поставив под сомнение и саму репутацию таких известных либеральных деятелей, как Л. Гозман, А. Чубайс и компания. От Чудаковой досталось и А. Рыклину, и В. Кара-Мурзе, который, кстати говоря, был обвинен в том, что жестко критикует поведение тех или иных российских политиков, находясь при этом в Вашингтоне. Я, следовательно, виноват не меньше, так как уже второй год в Гарварде, в этом году на позиции visiting scholar, но это так, чтобы открыть все карты.
Если не упрощать, позиция Чудаковой — в моем, естественно, пересказе — такова. Власть, конечно, отвратительна, как руки брадобрея, никакой демократии или парламентаризма нет в помине, но заниматься политикой в пространстве, не разрешенном властью, значит превращаться в маргиналов и диссидентов, потому что шансов выйти на поверхность практически нет. Что предлагает Чудакова? Внимательнее присмотреться к тому пространству, которое мерзкая власть предоставляет в качестве пространства легальной политики. Да, это узенький пятачок, на котором возможна деятельность только тех, кто согласен ходить на помочах Кремля, но означает ли это, что ничего полезного нельзя сделать, если согласиться с этой ролью? Ведь как бы Кремль ни дирижировал своими карманными политиками, все равно он у них не может окончательно отобрать свободу выбора. То есть, оставаясь на свету, на кремлевской политической сцене, политик, даже стреноженный взятыми на себя обязательствами перед властью, все-таки может что-то полезное сделать или попытаться это сделать. В то время как, перейдя в лоно несистемной оппозиции типа «Другой России», политикам остается только весьма тесный и затхлый междусобойчик, и все. Так как наш народ способен восстать раз за столетие, да и то с трудом, то ждать в море погоды — неплодотворно, можно и не дождаться, а жизнь пройдет стороной, как летний дождь.
Надо сказать, что Мариэтта Чудакова обозначает (совершенно, думаю, сознательно) важную, может быть, самую важную проблему нашего времени для человека, не знаю, как сказать, непустого, что ли. Эта проблема интеллектуала, хорошего профессионала, которому понятно, что любая деятельность сегодня неотделима от места приложения сил. Что мало быть хорошим, не знаю, киноведом, театроведом, социологом — надо еще помнить, в рамках какого пространства твоя деятельность оценивается. Конечно, можно питать себя иллюзией, что ты творишь для истории, что благодаря авторитету (проблему совсем юных творцов пока трогать не будем, хотя это вещи связанные) мы, мол, сразу находимся в пространстве мировой культуры. Но достаточно посмотреть не те легионы советских писателей и критиков, сочинениями которых до сих пор забиты полки провинциальных библиотек, чтобы понять, что область приложения сил имеет определяющее значение.
Более того, если посмотреть на судьбы тех творцов советской эпохи, которых российское общественное мнение выбрало в качестве образцов, достойных подражания (попросту говоря — культурных героев), то среди них нет тех, кто не выступал бы против советской власти или сам от этой власти не пострадал. Ни в науке, ни в искусстве. Я здесь совершенно не готов обсуждать правоту или неправоту общественного мнения, в том числе российского, на мой взгляд, слишком консервативного, за что и приходится расплачиваться, но здесь ничего не попишешь — какое есть, такое есть. А оно таково, что в настоящем обычно стоит на позициях конформизма, но исторически, в обратной перспективе, наиболее ценным объявляет поведение нонконформистское и никогда — наоборот.
В этом смысле тот пример, который приводит Мариэтта Чудакова, не кажется мне верным. А в пример она ставит себя. Желая сделать более убедительным тот выбор, который она предлагает сегодняшним своим читателям, она призывает их выбирать не диссидентство и максимализм, называемый ею эскапизмом, а контролируемый разумом и совестью конформизм. То есть работать в том разрешенном поле, какое определено властью. Мол, я прошла этот путь и всегда оставалась сама собой, то есть — скажем, от себя — умным, порядочным и либеральным культурным деятелем, а в ельцинскую эпоху — и общественным деятелем. Что на это можно возразить? Многое.
Но попробуем проанализировать ту стратегию, которую предлагает Мариэтта Омаровна. Сначала согласимся, что самой Чудаковой, которая всегда, как в советскую эпоху, так и сейчас, принципиально оставалась только в пространстве, разрешенном властью, удалось, как мало кому, много. Можно привести еще несколько примеров ученых или культурных деятелей, которые, никогда серьезно не ссорясь с властью, выбирали из пространства разрешенного максимум возможного. И таким образом стали как бы персонифицированным доказательством справедливости и уместности разумного конформизма.
Но это всегда была очень сложная и, я бы сказал, скользкая игра. Более того, для того, чтобы тебя допустили играть на этой границе разрешенного, нужны были всегда дополнительные обстоятельства. Авторитетная поддержка со стороны, дружба с сильными мира сего, про ум и талант мы как бы не говорим, считая их в данном случае само собой разумеющимися. Потому что в их отсутствие никакая поддержка со стороны и дружба с сильными мира сего ничего не меняет: то есть меняет в настоящем, а в перспективе — нет.
Конечно, репутация Чудаковой как главного булгаковеда страны во многом и была обусловлена позицией в культуре самого Булгакова. Писателя не просто оказавшегося на границе массовой и серьезной литературой, но в некотором смысле олицетворяющего эту границу. Конечно, было бы натяжкой утверждать, что эта граница совпадает с границей между разрешенным и неразрешенным в официальной советской культуре, но то, что эти границы взаимозависимы, доказать легче. Я помню, как Лидия Яковлевна Гинзбург в начале нашего знакомства сказала мне, молодому писателю: «Надеюсь, вы не считаете «Мастера и Маргариту» и «Доктора Живаго» примерами для подражания? Ведь это повествование о героях прошлого века в декорациях современности». Но здесь уже ничего нельзя поделать, консервативность, традиционность российского общественного мнения всегда предпочитает то, что тяготеет к указанным выше границам, а не ортогонально по отношению к ним. Поэтому, скажем, Пастернак, а не Хлебников, Заболоцкий, а не Введенский. И даже, скажу крамольное, Пригов, а не Сева Некрасов. Ну нет у нас по-настоящему уважения к революции, к перевороту, к дистанцированию от традиции, мы культурно осторожны, традиционны, благоразумны. Поэтому до сих пор наши гении пишут метрическим стихом и в рифму, а на авторитаризм власти мы смотрим как на неизбежное зло, типа плохого климата.
А раз так, то и с властью надо не бороться, а приспосабливаться к ней. Я немного ушел с тропы, хотя на самом деле хотел сказать, что при всем уме и везении (архив Булгакова попал в руки юной Чудаковой в качестве производственного задания) не удалась бы ей стратегия разумного конформизма, кабы не собственные правильные реакции на вызовы современности. Что я имею в виду? Да то, что традиционно подозрительная российская власть никому просто так не разрешает заниматься выгодным и удобным собирательством на плодоносной границе, а проверяет периодически на вшивость и раздумывает, выдавать лицензию на конформистское счастье или нет.
Поэтому как угодно можно относиться к литературоведческой ценности одной из первых работ Мариэтты Чудаковой «Мастерство Юрия Олеши», но не понимать, как она воспринималась властью спустя всего пару лет после скандала вокруг книги Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша», невозможно. То, что диссидент Белинков интерпретирует как подлый советский конформизм, Чудакова рассматривает как поэтику.
В принципе не нужно даже углубляться в частности, потому что сегодня мы имеем перед собой такой же точно конфликт. Конфликт между двумя позициями — нонконформизма, отстаивающего свою правоту невзирая ни на что, и конформизма, который не только играет по правилам власти, но и сознательно или неосознанно выполняет ее заказы на производство иллюзии вместо реальности.
То есть я хотел сказать, знала это юная Мариэтта Чудакова или нет, понимала все в точности или действовала интуитивно, но, написав книгу о хорошем советском писателе Олеше, о котором только что была написана другая книга, как о позорном конформисте, тут же со скандалом запрещенная, она (к этому времени лауреат Премии московского комсомола) сыграла на стороне власти, и власть этого, конечно, не забыла. Были ли еще проверки на вшивость в рамках осуществления стратегии разумного конформизма, не знаю, но сути это не меняет: никому и никогда не удается стать на сторону власти один раз, история эта никогда не кончается, она длится, и длятся в свою очередь оправдания, доводы.
Чудакова совершенно справедливо сама проводит параллель между сегодняшней поддержкой кремлевского проекта по созданию видимости политики, и тем, что приходилось делать ей самой и другим либеральным советским деятелям в послесталинскую эпоху. Выбор есть, но он традиционно удручающий. Либо становиться маргиналом, либо играть по правилам власти, не становясь ее сторонником, а как бы стеснительным попутчиком. Или остаться в тех рамках, которые позволяют и семью кормить, и самому заниматься любимой профессией, или опять переместиться на кухни для политического зубоскальства. «Допускаю, — пишет про эти самые кухни Чудакова, — что у многих они теперь попросторней, чем были в советское время, но не вижу резона. Уличная, вообще как можно более широкая оппозиция совершенно необходима — как были необходимы диссиденты советского времени, ставившие на кон свободу и самое жизнь. Но и тогда была свобода выбора. И тогда и теперь одни имели к этому вкус, а другие (не менее порядочные, уверяю вас) — нет. Эти последние, не готовые принести свою профессию в жертву диссидентству, не хотели, например, отдать отечественный печатный подцензурный станок целиком в известно какие руки».
О, как это понятно и как, одновременно, свежо это предание. Нет, мы не отдадим отечественный печатный станок в руки откровенных лизоблюдов, мы потребуем, чтобы и нам тоже была уделена толика, ведь мы не случайно согласились играть по правилам этой системы, а раз мы игроки, то уж, извольте, придется делиться. Но вот с этим замечанием в скобках — не менее порядочные, уверяю вас — здесь с Мариэттой Омаровной согласиться сложнее. Конечно, красть (скажем, политическую или информационную свободу) и делиться краденным (то есть дивидендами за изображение якобы свободы) — разное дело. Но сказать, что нет никакой разницы между обличителем воров и их, воров, молчаливым соучастником, делающим вид, что никакого воровства не происходит, — трудно.
Конечно, я тоже не уверен, можно ли называть преступлением то, что делается на виду всего народа: я имею в виду все эти штуки с выборами, подставными президентами, партиями, парламентами и прочим. Более того, я хорошо понимаю, как это на всю лучшую и единственную профессиональную жизнь быть лишенным права заниматься тем, чем только заниматься и можешь. Я вот так прожил первые двадцать лет своей профессиональной жизни и, хотя до сих пор считаю это счастливейшей порой, отдаю себе отчет, что вокруг меня спилось и сошло с ума столько талантливых людей, что назвать это нормой невозможно. Да и ситуация была принципиально иной: тогда многими, если не всеми, понималось, что выход из туннеля где-то близок, а сейчас мы в туннель только заходим, и на сколько это — поворотов, десятилетий, столетий — никто не знает.
Но все равно, ведь главная наша беда именно в отсутствии в обществе идеи о ценности репутации. Как дети, точно не знающие, что такое хорошо или плохо, мы больны релятивизмом и спокойно смотрит на окружающую нас тотальную бесчестность. И что делает Мариэтта Чудакова? Она утверждает, что между поведением обличителя зла и соучастия ему (частичного, разумного, с оглядкой на ум и совесть) нет разницы? Я совсем не хочу сказать, что обличение зла — это вид святости, нет, обличители очень часто неприятны и высокомерны, но ведь разве не в различении и уточнении понятий лежит смысл гуманитарной деятельности?
Вот Чудакова защищает от нападок Гозмана и Чубайса, даже сетует на то, что для их критиков не существует сегодня дуэльный кодекс. Но даже если не вдаваться в подробности деятельности того же господина Чубайса, разве не благодаря ему собственность, некоторыми шутниками называвшаяся народной, оказалась в руках подлой советской номенклатуры? И разве не под прикрытием лоскутного одеяла из фрагментов либеральной идеологии (именно поэтому и дискредитированной в простом нашем народе) было построено сегодняшнее российское общество, готовое, в обмен на подачки с барского стола, закрывать глаза на подмену жизни иллюзией, причем иллюзией — злой, опасной и глупой?
Казалось бы, Мариэтта Чудакова об этом и говорит: нельзя отдавать на откуп подлецам, сотрудничающим с властью, все поле системной политики. Надо оставаться в разрешенном поле и бороться за то, за что еще разрешают бороться. Но давайте уточним: с кем вместе бороться и за что? С теми людьми, которые позволили советской номенклатуре, владевшей всем до перестройки де-факто, завладеть — после приватизации господина Чубайса — всем де-юре? И какова сегодня цель Гозмана, Чубайса и компании — бороться против преступной власти, дурачащей несчастный народ благодаря нефтяной ренте, или, напротив, помогать власти в деле создания политических мнимостей, одной из которых и будет новоявленное «Правое дело»? И призывать молодых людей последовать за ними по стопам разумного конформизма — большая ошибка.
Лучше вообще не заниматься политикой, чем участвовать в сеансах белой и черной магии по созданию либеральной империи, то есть очередной потемкинской деревни — авторитарно-тоталитарной по существу и либеральной по названию. Лучше просто стремиться к уточнению понятий, чем играть непонятно какие роли в пьесах дурных режиссеров. Или Мариэтта Омаровна, копируя тех псевдонаивных чудаков, которые вступали в КПСС, дабы реформировать ее изнутри, полагает, что сможет переиграть, перехитрить кремлевских стратегов? Не надо обольщаться, ребята, которые держат мазу в нашей стране, сумеют отличить деятельность, идущую им на пользу, от деятельности во вред. И последней они не собираются давать ходу.
Да и сколько можно играть в эти инфантильные игры? Вот так разумные конформисты — либеральные советские интеллигенты, — как только наступила перестройка, сделали вид, что они тоже жертвы режима, что они просто не знали всех подробностей преступлений советской власти и потому, мол, не сразу перешли на сторону восставшего народа. Все-то они знали, каждый знает ровно столько, сколько ему надо. Кстати, посмотрите на сегодняшнее поведение бывшей советской либеральной элиты. Где среди критиков путинского режима известные либеральные писатели? Где суровые, умные и справедливые статьи на страницах «толстых» литературных журналов? А ведь рулят в них те самые разумные конформисты, кстати, не лишенные ума и таланта? Но может ли общество в трудную минуту положиться на них? Нет, они всегда колеблются вместе с линией партии силы и большинства. Как жертвы советского режима и его, режима, молчаливые оппоненты, они получили в результате перестройки все эти журналы, театры, издательства. Но как только опять стало опасно для карьеры критиковать и анализировать, они спокойно вернулись к своим, так сказать, профессиональным заботам, тем самым, ради которых Мариэтта Чудакова и советует не уходить в подполье.
Как было бы хорошо, если я мог бы сказать: нет, уходите в подполье, не сотрудничайте с лукавой властью, и тогда мы вместе победим! Увы, ничего подобного. Мы не победим. Мы никогда не победим, у нас нет ни единого шанса. Невозможно победить пошлость и прелесть упрощенных понятий, которые всегда будут любезны большинству, особенно в наших палестинах, где начисто отсутствует уважение к позиции, противопоставляющей себя силе. Конечно, приятно быть со своим народом, даже когда этот народ заблуждается, но мне все равно кажется более осмысленной стратегия противостояния заблуждениям. Противостоять, создавая сферу осмысления, в которой единственно и можно жить. А там — будь как будет.
