На мою статью «Неоконформизм с женским лицом» последовал ряд принципиальных ответов, в частности, «Правое дело: новая стилистика» Ю. Богомолова и «Ленинским курсом» О. Яблонской, авторам которых я благодарен, в том числе, за возможность уточнить и углубить важные проблемы гражданской ответственности российской интеллигенции. Понятно, что поддержка Мариэттой Чудаковой кремлевской партии «Правое дело» и мной, и моими оппонентами рассматривалась как важный, но частный случай поведения русского интеллигента в настоящем и прошлом российского авторитаризма и тоталитаризма. Я, памятуя о книге Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» полагал, что это говорящее название в полной мере характеризует сегодняшнее российское общество; мои оппоненты считают, что разумный конформизм (название им, конечно, не нравится, они пользуются другим, но на самом деле отстаивают именно его позиции) единственно способен сегодня (как был способен и вчера, в совке) сохранить преемственность знания и культуры.

Так ли это? О какой культуре и каком знании идет речь? Но сначала — в качестве ретроспективы — несколько цифр и соображений.

Результаты одного из последних опросов общественного мнения, проведенных до начала финансового кризиса, изменившего чистоту эксперимента, касались поддержки российской власти в ее наиболее демонстративном жесте — войне в Южной Осетии и Грузии в августе 2008. По данным ФОМа, поведение российского государства в Грузии поддержало 78% опрошенных. Эта цифра (70 с небольшим или большим хвостиком) очень знакома и характерна и для предыдущих опросов поддержки социумом российской власти.

Но меня куда более впечатлила другая цифра: 13% опрошенных осудили поведение российских властей в Грузии. Получается, 13 миллионов российских граждан в условиях откровенных манипуляций такими чувствами, как патриотизм, и сытой, устойчивой жизни, обеспеченной нефтяной рентой, имеют, оказывается, собственное мнение, радикально расходящееся с мнением большинства.

Разрешу себе пафос и скажу: я горжусь тем, что в моей стране у меня так много единомышленников. Дайте возможность погордиться социальному скептику и пессимисту. 13% наших граждан умеют трезво мыслить, несмотря ни на что. 13 миллионов россиян способно разглядеть черное в нарядных белых одеждах. Поверьте, это немало. Это огромная сила, удвоенная, утроенная, удесятеренная тем, что это не просто значительная часть населения, но та часть, которую не обдуришь, которая не поддается на патриотическую лесть и империалистическую демагогию. Без всякого сомнения — лучшая и мыслящая часть нашего народа. Которой на самом деле вполне достаточно, чтобы иметь в обществе немалую власть, определять позиции ряда значительных СМИ, существенно влиять на политику государства.

Давайте сравним. В соседней с нами стране, Финляндии, большинство населения, понятное дело, говорят на финском, но 5,5 % говорят на шведском. И эти шведоговорящие финские граждане имеют свои газеты, телеканалы, радиостанции, свою партию в парламенте. Они не парии, как мы, в родной стране, не пятая колонна вшивых интеллигентов, не накипь на поверхности крепкого электорального бульона, не иностранная хворь, непонятно как заведшаяся в здоровом народном теле. Они люди, имеющие точно такие же права, как другие, и этими правами в полной мере пользуются.

Кстати, в той же самой Финляндии есть еще немало примеров того, как в нормальном обществе уважаются права меньшинств. Скажем, среди разных конфессий 85% финнов — лютеране, а всего лишь 1% — православные. И при этом православие, наряду с лютеранством, имеет статус государственной религии, со всеми вытекающими отсюда последствиями: множеством отданных православным церквей и соборов, как в столице, так и в провинции, помощь, в том числе финансовая, со стороны государства, общества и бизнеса.

1%, а сколько уважения? Нас 13 миллионов, но где эти единомышленники, ау, где ощущение теплоты соучастия, где мощный интеллектуальный и социальный отпор, почему мы позволяем, чтобы к нам относились как к грязным разводам на стенках иллюзорного сосуда под названием общественное мнение? Почему мы легко соглашаемся на отведенную и навязанную нам роль бессильных свидетелей, которые все видят и все понимают, но ничего не в состоянии изменить: ни очередного оболванивания народа наглыми временщиками, использующими его культурную наивность и вечную лояльность силе и большинству. Ни презренного и радостного шествия в очередной замшелый тупик истории. Сколько можно? Почему это не рассматривается как национальный позор, как преступление перед той же культурой? Откуда эта слабость и безволие именно у тех, кто умнее и трезвее?

Мне, конечно, стыдно за свой пафос. Мне неловко, потому что я отдаю себе отчет в тривиальности моих слов. То есть на самом деле я ничего не могу сказать тем 13 миллионам, которые все знают не хуже меня. Мне нечего сказать, дабы быть убедительным, потому что все мои аргументы им известны. Но я все равно не могу согласиться и пытаюсь понять, почему мы в очередной раз проиграли? Почему мы всегда проигрываем? Почему мы не можем заставить тех лицемерных негодяев, которые традиционно правят нашей страной, считаться с теми, кто прекрасно видит, как именно они творят лжеисторию, как они дурачат людей, выдавая свои собственные интересы за интересы страны? Это все банально, как заезженная цитата, но все равно — понять и согласиться невозможно.

И именно поэтому я позволил себе предъявить претензии Мариэтте Чудаковой, без сомнения лучшему представителю той части нашей родной российской интеллигенции, которая сегодня, как и вчера, с удивительной легкостью соглашается на соучастие. Потому что бессмысленно обращаться к худшим, к тем, кто разочарован в себе и профессии, но мстит более удачливым коллегам тем, что продается дороже; кто за несколько десятилетий сытого счастья отдает возможность сделать что-то существенное; тем, у кого за душей ничего нет, хотя когда-то было. То есть можно, конечно, обращаться и к подлым, и давно продавшимся (проблема того, как российское общество не пережило испытания деньгами, а раньше — испытания свободой, ждет еще своего исследования), но их доводами и аргументами уже не достанешь — толстый желтый жир конформизма уже поглотил все, что можно.

Но есть немало умных и вполне ответственных людей, которые, конечно, никогда не смогут продаться целиком и полностью, не станут записными пропагандистами лицемерной и корыстной власти, а будут отступать потихоньку, отступать малыми шажками, отступать так, что другим будем и не очень заметно. Отступать если не в теме, то в интерпретации, если не в глубине анализа, то в его актуальности, если не в букве, то в духе. В принципе те, кто будет отступать и уже давно отступает, знают это лучше меня. Каждый конкретный эпизод без преувеличения — несуществен, его так же трудно идентифицировать, как тонкий намек, но все вместе оказывается той самой волной, которая смывает надежды на то, что приличному непустому человеку есть место в этом обществе.

Среди тех 13 миллионов, которые и так все знают, далеко не все наделены возможностью формулировать. То есть создавать конвенциональные связи понимания. Того самого понимания, которое единственно способно объединить людей, не готовых согласиться с пустой жизнью. И которые прекрасно знают, что это как раз то, что почти не продается, потому что не имеет никакой цены для непосвященных. А именно непосвященные задают цену. Но как бы ни играли они в праздник жизни, в возможность наконец-то пожить по-человечески и так далее, всегда остается 13%, которые понимают ценность осмысления и влияния этого осмысления на историю, наконец.

Мои оппоненты, защищая позицию разумного конформизма, утверждают, что если бы не те, кого называют либеральной советской интеллигенцией, мы бы сейчас жили в лесу. Мол, именно они были лучшими преподавателями и профессорами в гуманитарных вузах, они были лучшими переводчиками и критиками, самыми-самыми писателями и пр. Мол, они обеспечивали трансляцию и воспроизводство знаний и традиций культуры, и им современное общество обязано всем лучшим, что имеет. Возможно, и так. Но и худшим тоже. Потому что, транслируя, они упрощали, тематизируя, сбивали фокус, интерпретируя, избегали очевидного. И, вольно или невольно, помогали заменять реальность ее иллюзорной версией.

Дело не в том, что право на профессиональную гуманитарную деятельность выше, чем социальная и политическая ответственность. Вопрос — о какой именно профессиональной деятельности идет речь? Некорректно взвешивать на весах честные будничные профессиональные заботы и ригористические претензии: мол, не поэт, а гражданин. Конечно, поэт, критик, переводчик, исследователь. Ведь если речь не идет о деятельности по отвлечению от мыслей о смерти и социальной неудаче (что и делает массовая культура, мною всячески уважаемая), а о создании ценных моделей трансформации существующих в культуре границ, то именно история позволяет с достаточной степенью корректности увидеть результаты функционирования культуры. И что мы видим? Мы сохраняем, транслируем, воспроизводим культуру, которая вместе с очевидными достоинствами обладает принципиальным пороком, порчей, дефектом. Культуру, не способную препятствовать дурному повторению истории, культуру, противостоящую тому, что называется свободой, культуру, не способную создать в обществе ценные образцы поведения, не согласного с большинством, культуру конформизма и, получается, неполного профессионального соответствия (осмысления).

Именно здесь источник моих претензий как к либеральной советской интеллигенции, так и сегодняшней российской. Суть не в политическом максимализме, не в требованиях поголовной социальной активности, а в ответственности за позорную незрелость нашей культуры, так и не научившейся учиться. Разве не очевидна связь между политическим и культурным конформизмом, тем, что постоянное воспроизведение ценности традиционной культуры в ущерб культуре инновационной не дает возможности появления в обществе понимания важности противопоставления силе и большинству?

Здесь мои уважаемые оппоненты, возможно, захотят поймать меня на слове. Мол, автор пытается повысить ценность собственных позиций. Да, естественно, но с одной очень важной оговоркой. Мы все проиграли. Традиционалисты и новаторы, диссиденты и конформисты, ригористы и релятивисты, продающиеся за дорого хорошие профессионалы и ничего, кроме брюзжания, не умеющие бессребреники. Мы проиграли, мы все вместе будем жить и живем, повторяя то, что уже было в нашей жизни, а это резко понижает ее ценность — жевать изжеванное, мусолить замусоленное. Но я не могу не обратить внимания, что протестуют против этого те, кто протестовал и в совке, и те же молчат. Общество отчетливо слышит голоса моих коллег и друзей по нонконформистской культуре Левы Рубинштейна, Володи Сорокина, Игоря Иртеньева, которые и двадцать лет назад своими практиками отстаивали ценность противостояния большинству и силе. А где голоса либеральной советской культуры? Нет, никто никому не обязан. Можно, конечно, заниматься своим делом, не слыша, не видя и не обращая внимания на презренную профанную действительность. Но и это не спасает от истории. Только воспроизводит культуру, не способную противостоять массовым заблуждениям.