«Нет, не вычеркнуть войну». Живая вода памяти

"Сороковые, роковые,/ Свинцовые, пороховые..." Это ведь он придумал: "Война гуляет по России,/ А мы такие молодые!" – Давид Самойлович Самойлов, один из первых в ряду русских поэтов-фронтовиков, по праву говорил от имени всего поколения. Но эти строки были написаны уже человеком зрелым, в конце пятидесятых: "Как это было! Как совпало –/ Война, беда, мечта и юность!/ И это всё в меня запало/ И лишь потом во мне очнулось!.." («Сороковые»). Очнулось – только ли молодой романтикой?

Ещё тогда, в сорок пятом, он придумал эти слова: "В шесть часов вечера после войны" – название другого стихотворения, где за светлым "С кем он в шесть часов после войны/ Побежит на первое свиданье?" следует невесёлое "Но никто на праздник не пришёл –/ Те, кого позвал бы я к обеду./ Где они, поэты и друзья!/ Кто убит, а кто пропал без вести".

Эта память о потерянном и об ушедших у Давида Самойловича всюду. На рубеже шестидесятых он повторит: "Они шумели буйным лесом,/ В них были вера и доверье./ А их повыбило железом –/ И леса нет – одни деревья" ("Перебирая наши даты…"). "Ифлиец" Самойлов говорил от имени этих ушедших: "Я вспоминаю Павла, Мишу,/ Илью, Бориса, Николая./ Я сам теперь от них завишу,/ Того порою не желая" – ведь из его сверстников, поколения 1920-го года, мало кто вернулся.

Но скорбь не смогла, кажется, погасить свет молодости в его стихах: "И я с девчонкой балагурю./ И больше нужного хромаю./ И пайку надвое ломаю,/ И всё на свете понимаю".

Понимал – но всё ли? Редкое дело: военные стихи Самойлова были, кажется, равно приняты и властью, и народом – вчерашними фронтовиками и детьми военной поры. И не только военные: многое из написанного им положили на музыку и пели под гитару. Например, про то, что "Шуберт Франц не сочиняет –/ Как поётся, так поёт./ Он себя не подчиняет,/ Он себя не продаёт./ ... Впрочем, это всё – детали,/ Жаль, что песен не поют!" ("Шуберт Франц"). Казалось бы, сплошной оптимизм, хотя и с приличествующей долей скорби в положенных местах. Идеально для бездумного хорового пения?..

Но нет, стихи Самойлова – именно что не сочинительство, они воспоминание: "Я зарастаю памятью,/ Как лесом зарастает пустошь" ("Память"). Чем же проросла очнувшаяся в поэте память о войне?

Стихотворение, строка из которого вынесена в заголовок, начинается предположением едва ли не кощунственным: "Если вычеркнуть войну –/ Что останется? Негусто./ Небогатое искусство бередить свою вину./ Что ещё? Самообман,/ Позже ставший формой страха,/ Мудрость, что своя рубаха/ Ближе к телу, и – туман..."

И тут же – отрицание: "Нет, не вычеркнуть войну./ Ведь она для поколенья/ Нечто вроде искупленья –/ За себя и за страну".


Дальше – важное уточнение: "Правота её начал,/ Быт суровый и спартанский,/ Как бы доблестью гражданской/ Нас невольно увенчал". "Если спросят нас юнцы –/ Как мы жили? Чем мы жили?/ Мы помалкиваем или/ Кажем раны и рубцы".

И – не оставляя пути назад: "Только сможет ли спасти/ От стыда и от досады/ Правота одной десятой,/ Низость прочих девяти?/ Ведь из наших сорока/ Было лишь четыре года,/ Где нежданная свобода/ Нам, как смерть, была сладка".

Написано это в начале шестидесятых, а привычное нам широкое, государственное празднование Дня Победы началось с пышного двадцатилетия. Устремлённую в будущее хрущёвскую "оттепель" сменило другое время, обращённое в прошлое – и, возможно, потому и ставшее безвременьем, "застоем". Изначально 9 мая было народным праздником – с сорок пятого, когда в первый день мира победивший народ вышел на улицы и площади. До 1965-го фронтовики собирались по домам и поминали ушедших. Это была их собственная, частная память – память людей, которые знали цену начальству и его громким словам и знали цену себе. Для них эта память и эта дата противостояли официозным "красным дням календаря". И беспощадные строки поэта обращены не к "властям", а к друзьям-фронтовикам.

Победившие и обретшие на войне "нежданную свободу", они потом нашли в этой "правоте одной десятой" замену "доблести гражданской" и получили то, что получили: "низость прочих девяти" десятых жизни. Давая эту безжалостную оценку, Самойлов не отделяет себя от "поколения победителей".

О том же писал младший современник Самойлова: "У истории русской страницы/ Хватит для тех, кто в пехотном строю/ Смело входили в чужие столицы/ И возвращались в страхе в свою" ("На смерть Жукова"). Они отнюдь не были близки, как и их стихи (когда молодой Иосиф Бродский смиренно пришёл к ставшему уже классиком Давиду Самойловичу, тот его прогнал, обосновав теоретически: "Он меня как читателя своими стихами посылает на …, так что я имею полное право послать его на …!"), но оба отметили эту двойственную роль войны и победителей в истории нашей страны.

А потом завоёванная народом свобода была подмята гранитом и бронзой памятников прошлым победам власти. Эта подмена стала едва ли не основой советской государственной идеологии. Частная память была, если угодно, обобществлена, а по сути – отнята и погребена под слоем сочинённых мифов.

Стихотворение "Если вычеркнуть войну…" написано, когда Самойлову было сорок с небольшим, – война делила жизнь поэта пополам. Но, кажется, в этих строках – ключ к пониманию происходящего теперь, в шестидесятилетие Победы. Нам возвращают то же самое – почти! – и подменяют гражданскую жизнь и мужество сомнительной военной доблестью. Теперь главной ценностью россиян провозглашена война – вне зависимости от "правоты её начал". Тот же самый "самообман, позже ставший формой страха".

Самойлов-поэт был много глубже и многограннее. "Как поётся – так поёт" – это ведь вовсе не обязательно бездумная радость, но смелая мысль, лишенная страха перед вопросами и боязни перед ответами. Вот про того же Франца, для которого "печали неуместны": "Разве, нелепый,/ Маленький Шуберт,/ Музыка – лекарь?/ Музыка губит!/ Снежная скатерть./ Мука без края./ Музыка – насмерть./ Вьюга ночная". Правда, это написано уже незадолго до смерти поэта в 1990-м.

Живая вода памяти ушла глубоко. Теперь это наследство, почти растраченное. Большинство из тех, кто помнил, ушли "в даль, откуда нет возврата". Но тем ценнее каждая частица воспоминаний. Да, те "четыре года" посреди несвободной жизни не оправдывают всех остальных лет и дел – но и это "остальное" не отменяет подвигов и страдания людей. У кого из нас, живущих, были такие годы, которыми можно оправдать остальную жизнь, – и насколько честно «по гамбургскому счёту» это оправдание? Память о прошлом, трагическом и славном – она как водоносный слой, питающий честь и достоинство нынешних поколений. "Но в памяти моей такая скрыта мощь,/ Что возвращает образы и множит..." ("Память"). Это и дало поэту силы судить себя и своё поколение.

Автор – член правления общества "Мемориал"