Споры вокруг Власова и Русской освободительной армии (РОА) будут вестись еще долго. Для большинства россиян власовцы как были, так и остаются предателями без всяких «но». Меньшинство не столь едино. Некоторые (их совсем мало) считают Власова и его соратников героями, другие видят в них трагические фигуры советской истории.

 

Начнем с того, что любые попытки замолчать неудобные темы, включая «власовскую», неприемлемы, чем бы они ни объяснялись. Только честная дискуссия с участием различных точек зрения может развеять исторические мифы. Точно так же в исторических дискуссиях недопустимо использование двойных стандартов. Пример — «пережевывание» обстоятельств личной жизни генерала Власова при целомудренном замалчивании не менее бурных обстоятельств биографии маршала Жукова. Равно как совершенно недопустимы личные оскорбления в адрес идеологических оппонентов и, тем более, их преследование, как это происходит в «деле Подрабинека».

Апелляция к эмоциям, пусть самым праведным, не способствует приближению к истине — для оценки исторических событий нужны не эмоции, а факты. А они следующие.

Во время своего пребывания у власти большевики развязали террор против представителей различных социальных групп — от «буржуазии» и духовенства до зажиточного крестьянства. Система ГУЛАГа была беспрецедентна для истории России, равно как и изгнание огромного числа россиян так называемой первой волны эмиграции. Поэтому значительная часть оставшегося в России населения не считала большевистское государство своим. Именно это толкнуло многих в ряды власовцев, надеявшихся на немцев как на освободителей. Разговоры о нацизме как об абсолютном зле воспринимались противниками советской власти как очередная пропаганда, вроде «социал-фашизма», в котором в Советском Союзе обвиняли вполне респектабельных социал-демократов.

Восстание против репрессивного государства можно признать справедливым, однако при оценке конкретной ситуации 1941-1942 годов возникает немало сложных вопросов. Начнем с того, что люди, выступившие против большевиков в союзе с немцами, оказались в роли сообщников агрессора, в намерения которого не входило воссоздание российского государства на демократических началах — речь шла об уничтожении России. Поэтому многие антисталинистски настроенные россияне — как в эмиграции, так и в СССР — воздерживались от всякого сотрудничества с немцами. Хорошо известен пример генерала Антона Деникина, который сохранил жесткое неприятие большевизма (после войны он протестовал против выдачи власовцев в СССР, где их ждали смерть или лагеря), но остался русским патриотом. Павел Милюков незадолго до смерти успел порадоваться поражению армии Паулюса под Сталинградом.

Показательна и позиция генерала Михаила Лукина, взятого в плен в октябре 1941 года — он командовал войсками, задержавшими немецкую армию под Вязьмой (эта задержка сыграла большую роль в последующем поражении немцев в битве под Москвой). В плену тяжело раненому Лукину была ампутирована нога. Немного оправившись от ранения, он на допросе в декабре 41-го резко критично отозвался о сталинской власти, но затем добавил: «Вы говорите об освобождении народов. Но мы ничего не слышали об освобождении Украины или Белоруссии, захваченных вами, и у нас говорят, что и для России свободы не будет. Это порождает сопротивление агрессору. Конечно, партийный аппарат и чекисты — это не друзья, но вторгнувшийся враг — это агрессор, и с ним надо бороться». Несмотря на это, Лукин поднял вопрос о возможности создания альтернативного русского правительства, которое «может стать новой надеждой для народа». Речь шла не о честолюбивых планах (нелепо предполагать их у прикованного к больничной койке военачальника) — факт создания правительства стал бы сигналом, что нацисты не хотят уничтожать Россию как государство. Однако подобные действия не входили в планы нацистов, опасавшихся любых форм самостоятельности русских людей. Неудивительно, что в дальнейшем Лукин отказался от какого-либо сотрудничества с немцами, несмотря на многочисленные уговоры, в том числе и со стороны генерала Власова.

Что же касается самого Власова, то он согласился на немецкие условия — участие в пропаганде, разлагавшей советские войска — без всяких обязательств со стороны нацистов. Он подписывал листовки от имени «Русского комитета», прекрасно зная, что этого органа в реальности не существует. Он призывал солдат переходить линию фронта и переходить под начало этого комитета, хотя сам не имел никаких властных полномочий. Независимо от их намерений, Власов и власовцы были орудием в руках нацистов, стремившихся максимально ослабить противника и использовавших для этого любые средства.

Власов продолжил сотрудничество с нацистами и после своего пропагандистского турне по оккупированным территориям, когда столкнулся с запретом дальнейших выступлений. Для нацистов была неприемлема апелляция к русскому патриотизму, даже исходившая от человека, находящегося у них на службе, а Власов пытался позиционировать себя как равноправного партнера немцев.

Действует ли в данном случае аналогия с генералом Зейдлицем, занимавшимся антинацистской пропагандой на советской стороне? Особенно если учесть, что власти ФРГ отменили вынесенный нацистами смертный приговор этому генералу, который, однако, отказался стать агентом НКВД и после окончания войны был по этой причине приговорен к 25 годам лишения свободы (на родину он вернулся лишь в хрущевские времена). Оставим в стороне вопрос о том, что нацизм был абсолютным злом, и именно признание этого факта стало причиной оправдания Зейдлица. Обратим внимание на ключевую деталь — СССР даже теоретически не рассматривал вопрос об уничтожении Германии. Уже в 1943 году был создан Национальный комитет «Свободная Германия» (НКСГ), который должен был стать прообразом нового германского правительства в отличие от виртуального «Русского комитета». Зейдлиц вошел в состав этого органа — он имел основания видеть в своих действиях нечто большее, чем только пропаганду. Деятели НКСГ активно использовали фактор немецкого патриотизма — без всяких препятствий. Другое дело, что после войны комитет за ненадобностью был распущен и лишь часть его членов, либо принадлежавших к компартии, либо наиболее сговорчивых, были допущены в органы власти ГДР. Однако предусмотреть такое развитие событий в 43-м году было непросто.

Несмотря на все это, вернувшись в ФРГ, Зейдлиц последние десятилетия прожил в моральной изоляции — сослуживцы не простили ему измены присяге, и никакие судебные решения не могли заставить их пересмотреть эту точку зрения. Герои антинацистского сопротивления пользуются в современной Германии большим уважением, но им и в голову не приходило сотрудничать с зарубежными спецслужбами. Это относится и к организации «Белая роза», и к Штауффенбергу.

Вернемся к «власовской» теме. Лишь осенью 1944 года, когда советские войска уже сражались в Польше и на Балканах, а англо-американские союзники во Франции, нацисты согласились на создание Комитета освобождения народов России (КОНР) во главе с Власовым и на формирование вооруженных сил КОНР. Тогда они были готовы делать ставку на кого угодно и давать любые обещания — речь шла не о завоеваниях, а о выживании. В свою очередь, и Власов со своими соратниками боролись за жизнь, прекрасно понимая (хороших военных специалистов среди них было немало), что игра Гитлера проиграна, а после войны их ждет печальная судьба. Власовский «Пражский манифест», наполненный множеством слов о свободе и демократии, писался антитоталитарно настроенными интеллигентами, однако на практике он был, прежде всего, адресован США и Англии, которым власовцы рассчитывали быть полезными — особенно имея в руках оружие, выданное немцами. Расчет делался на конфликт между тоталитарным СССР и западными демократиями, во время которого власовцы могли быть полезными последним. Они не учли одного — «холодная война» началась не в мае 45-го, а несколько позже. И для большинства американцев и англичан русские, носившие немецкую форму, были предателями, заслуживавшими презрения — отсюда и массовые выдачи не только власовцев, но и части эмигрантов «первой волны» сразу после окончания войны.

Сотрудничество с нацистами нередко вовлекало людей в пособничество их преступлениям. При этом нельзя отрицать благих намерений многих коллаборационистов — однако, как известно, именно ими мостится дорога в ад. Журналист, получивший возможность говорить правду о сталинском режиме, одновременно публиковал статьи о «победоносной германской армии», «великом фюрере» и «мировом еврействе». Полицейский рано или поздно привлекался к участию в массовых расстрелах (даже если он в оцеплении стоял и следил, чтобы жертвы не убежали). Интеллигент, назначенный немцами бургомистром своего города, должен был заниматься многими полезными вещами — от снабжения населения продовольствием (советским властям было все равно, как их граждане выживали «под немцем» зимой 1941-1942 годов) до открытия храмов. Но одновременно делать и другое — например, участвовать в создании гетто, куда сгоняли евреев, а затем и пособничать в ликвидации этого гетто в рамках «окончательного решения еврейского вопроса». Надо было также сообщать немецкому начальству обо всех, заподозренных в связях с партизанами, либо о членах семей партизан. Бывший бургомистр Смоленска Борис Меньшагин, человек внутренне сильный, на склоне лет признал, что 10 лет из 25-ти проведенных в тюрьме после окончания войны, он отсидел за дело. И это при том, что сам он напрямую в военных преступлениях не участвовал (если бы участвовал, то получил бы «высшую меру» если не сразу после войны, то позднее, по «вновь открывшимся обстоятельствам» — такие случаи были) и по мере возможности старался помогать землякам.

Другое дело, что необходимо уточнить определение российского коллаборационизма. На Западе к числу коллаборационистов относят тех, кто активно сотрудничал с противником, извлекая из этого выгоду либо действуя из идеологических соображений. Нелепо относить к этой категории учителя, просто выполнявшего свою работу и не занимавшегося идеологическими вопросами, или священника, причащавшего, исповедовавшего и погребавшего своих прихожан, а также занимавшегося миссионерской деятельностью (например, в рамках Псковской миссии). Расширительное понимание коллаборационизма было свойственно сталинскому режиму, да и его преемникам, сохранившим в анкетах вопрос о пребывании на оккупированной территории. В современной России оно выглядит нелепым.

Равно как нелепо не обращать внимания на разнородный характер власовского движения, часть которого действительно носила идеологический характер — оно далеко не ограничивалось банальными полицаями, зачисленными затем в «остбатальоны», а оттуда перешедшими в первую дивизию РОА. Даже на судебном процессе над Власовым и другими деятелями этого движения эта тема «прорывалась», несмотря на явное нежелание суда ее затрагивать. Генерал Малышкин сказал, что вел антисоветскую деятельность по убеждению, а полковник (в РОА — генерал) Меандров говорил о своей идейности, что вызвало явное раздражение судей. Генерал Трухин упоминал о своем членстве в НТС, о своем следовании его программе в бытность участником власовского движения и о том, что немцы к этой организации не благоволили и она находилась на полулегальном положении. Однако идеология не исключает коллаборационизма — Вторая мировая война дала этому массу примеров. Отличие от Западной Европы состоит в том, что там на стороне нацистов выступили близкие им по духу идеологические правые, ненавидевшие либеральную демократию. В тоталитарном Советском Союзе, напротив, власовцы выступили с леводемократических позиций, причем не только в «Пражском манифесте» (о котором говорилось выше), но и в речи Малышкина перед эмигрантами в Париже летом 1943 года, когда исход войны еще не казался решенным. Однако в условиях «третьего рейха» такая альтернатива являлась эфемерной. Кстати, и само выступление Малышкина было воспринято немцами весьма негативно — до осени 44-го они не хотели слышать не только о русском патриотизме, но и о демократии.

Как относиться к современному оправданию власовцев в России, в том числе в текстах о. Георгия Митрофанова? Видимо, отчасти как к реакции на распространяющийся «неосталинизм», стремление вернуть прежних кумиров, на циничные рассуждения о рациональности сталинского насилия, на попытки хотя бы частично оправдать преступления «вождя народов» и его приспешников. Если Берия превращается в эффективного менеджера (а его преступления при этом «замазываются»), а Молотов — в великого дипломата, то почему же Власову не стать истинным патриотом, не понятым современниками? Отчасти оправдательный пафос можно рассматривать как попытку увидеть во власовском движении продолжение движения белого, также направленного против большевизма. Хотя белые в борьбе со злом не шли на моральные компромиссы — напротив, были настолько ригористичны, что даже не решились признать независимость Финляндии, не говоря уже о возможности совместных действий с Петлюрой. Сотрудничество белых с представителями иностранных государств основывалось на системе союзнических соглашений, заключенных еще царским и Временным правительствами. Как мы видим, это очень далеко от политической практики власовцев.

 

Защитники власовцев справедливо обращают внимание на трагедию русских людей, оказавшихся на стороне нацистов. О. Георгий прав, когда говорит, что «они пошли бороться против Сталина с теми, кто мало отличался от него и по своей идеологии, и по своей практике. Это был шаг отчаяния». Но надо сказать и другое: трагедия не означает невиновности, а отчаяние в православной традиции является грехом. Грубейшие нарушения принципов судопроизводства во время суда над Власовым и его соратниками (закрытый характер суда, лишение подсудимых права на защиту и др.) не отменяют того, что, по крайней мере, часть обвинений в их адрес были справедливы. Иначе на этом основании можно оправдать того же Берию, в отношении которого была применена та же несправедливая практика. Личные привлекательные качества отдельных коллаборационистов (Меньшагина или генерала Трухина, о котором столь уважительно говорил о. Георгий) не могут быть оправданием ошибок, совершенных ими, или преступлений, в которые они прямо или косвенно были вовлечены. Без понимания этого невозможна попытка объективного подхода к драматическим страницам отечественной истории.

 

Автор — первый вице-президент Центра политических технологий