Тяжелая работа памяти

Слова со временем порой меняют свой смысл. Вот, например, Лютеция — древнее имя Парижа. Но если спросить парижанина — не жителя Парижа, а именно парижанина, — что для него значит это слово и какие чувства оно вызывает, ответ будет неожиданный: страх, стыд и унижение.

Величественное модерновое здание, светло-серое, как весь город, возвышается на бульваре Распай, 45, рядом с собором Сен-Жермен де Пре и Люксембургским садом, в самом центре (впрочем, Париж — город небольшой, и почти весь состоит из центра). В этой гостинице жил Матисс, бывал Бунин, а де Голль провёл медовый месяц.

В ночной тьме игра теней на подсвеченном снизу фасаде выглядит зловеще, и надо всем этим красная, как горящие угли, надпись: LVTETIA. Здесь с лета сорокового до лета сорок четвёртого располагалась военная комендатура. На четыре года это здание, это имя стало символом национального позора. Забыть о таком трудно.

Впрочем...
В другом городе, и тоже в центре, есть здание тех же лет постройки. Занятое примерно для тех же целей. И чувства оно вызывает сходные, только уже "в мировом масштабе". Вот даже в Штатах, в ходе последней президентской предвыборной кампании, один из кандидатов вспомнил это место. Вспомнил, впрочем, с ошибкой, но сама эта ошибка не лишена смысла и рифмы: десятилетиями ранее два страшных имени поставил рядом поэт, сказавший "кровью всех Лубянок и Треблинок, всех измен, предательств и распятий"… Александр Галич спел, а Альберт Гор как будто подслушал и повторил: Треблинка вместо Лубянка. Для всего мира эти две диктатуры, в ХХ веке подмявшие под себя Европу, стоят рядом.

Между двумя зданиями есть ещё кое-что общее. Помещения страхового общества "Россия", располагавшегося на Лубянской площади, были в 1918-м освоены Чекою. "Здесь Госстрах? - Нет, теперь здесь Госужас!"

Но более чем вероятно, что и здание отеля "Лютеция" принадлежало страховому обществу. Ещё в XIX веке выяснилось, что вкладываться в акции страховщикам небезопасно: малейший кризис на рынке — и акции превращаются в макулатуру. Был издан закон: страховым фирмам вкладываться не в эфемерные бумажки, но в иммёбль - сиречь недвижимость. И до сего дня на большей части солидных зданий французской столицы можно при желании найти неприметные таблички: "Общество такое-то".
Однако на этом сходство кончается. На фасаде отеля "Лютеция" нет упоминаний о 1940-1944 годах. Нету даже малюсенькой таблички, свидетельствующей о подвигах трудившихся здесь нордических арийцев.

Зато на углу дома напротив висит доска: "Здесь 21 августа 1944 года пал за Францию неизвестный боец F.F.I." (Forces Francaises de l`Interieur — объединённые силы французского Сопротивления).

Париж выбрал свою память: такие вот мемориальные доски можно найти по всему городу.
Читатель может возмутиться — что за бред? Разве могло быть иначе?

А на самом-то деле оно и было, и есть по-другому — и в Париже, и в Москве.
Напротив здания на Лубянке стоит Соловецкий камень — как памятник не только жертвам режима, но и Сопротивлению: от восстаний в Кингире и Норильске до "Хроники текущих событий" и Солженицынского фонда. Но в доме напротив сидят отнюдь не клерки Страхового общества "Россия" — там "что делалось, то и будет делаться". На фасаде восстановлена мемориальная доска Юрию Андропову. По радио, по телевидению, в газетах — славословия предшественникам и наследникам Юрия Владимировича. В Кремле — один из таких наследников...

То ли дело свободолюбивые потомки галлов! Франция в 1945-м стала одной из держав-победительниц, в качестве таковой получила свою оккупационную зону в поверженной Германии, а потом и место в Совете безопасности ООН. В послевоенной Франции новая национальная идентичность строилась на антифашистском Сопротивлении, именно через его призму вспоминались война и оккупация.

Миф о Сопротивлении создавался в 1945-м на двух полюсах — голлистском и коммунистическом. Голлисты и коммунисты — вчера ещё товарищи по оружию, а теперь политические противники — были едины в понимании сопротивления как патриотического ответа всего народа на гитлеровскую оккупацию.

Но чтобы сконструировать такой вот образ Франции, единодушно сопротивлявшейся, надо было кое о чём забыть. Например, про имевший место в 1940-м широкий консенсус вокруг фигуры коллаборациониста Петэна. Сотрудничество французской администрации с нацистами — неопровержимый факт. О том, что подавляющее большинство евреев было депортировано в лагеря при участии французской полиции и жандармерии — подпольщиков и повстанцев среди них было немного.

Политические противоречия сказались буквально на следующий день после Победы. Де Голль не доверял коммунистам из Сопротивления — и нельзя сказать, что беспричинно. Конспиративные структуры в недрах французской компартии делали то, что им и было положено: готовили революцию, переворот, путч. Надо же было де Голлю на кого-то опереться. И вот арестованных было вчерашних коллаборантов — жандармское и полицейское начальство — освобождают и сажают в прежние кресла...
И всё это — за фасадом мифа о всенародном сопротивлении. Миф этот, впрочем, решил некоторые задачи: стал основой для национальной идеи, новой национальной идентичности, и усилил позиции послевоенной Франции на международной арене.

Переосмысление мифов началось только лет двадцать спустя, в шестидесятых, когда сменилось поколение. Тогда заговорили о коллаборантах.

Известная, почти символическая фигура — Морис Папон. В 1942-м — префект полиции департамента Жиронда, ближе к концу войны был связан с Сопротивлением, передавал сведения о вермахте и СС, с которыми контактировал по долгу службы. После войны был награждён и сделал блестящую карьеру: "потрудился" в Алжире, в 1958-1967 годах стал префектом парижской полиции, в семидесятых — министром... А в 1981-м всплыло дело почти сорокалетней давности: обнаружились подписи Папона под распоряжениями о депортации 1560 евреев, среди которых 226 детей. Выжили из них единицы... Следствие длилось 17 лет, в 1998-м Папон был приговорён к десяти годам за преступления против человечности, в 2002-м освобождён по состоянию здоровья.

Оккупация страны длилась всего четыре года, но Франция до сих пор не разобралась с собственным прошлым — это правда.

Правда и то, что мы, наверное, последними можем упрекнуть за это французов. Когда в 1944-м встал вопрос о новой идентичности, Франция отождествила себя с Сопротивлением, хотя, как видим, то была не вся правда. А отель "Лютеция" стал для французов символом того прошлого, от которого лучше отказаться.

В России начала девяностых тоже решили отказаться от неприятного прошлого. Забыть. Складывалось ощущение, будто после 24 октября 1917 года сразу же наступило 22 августа 1991-го. А в промежутке — словно нашествие пришельцев, неизвестно откуда появившихся и в никуда сгинувших. И ведь каждый мемуарист из начальников и "социально близких" норовил вспомнить, как он страдал и сопротивлялся — организуя ли Олимпиаду-80, играя ли в театре "образ вождя"... ну сплошной Резистанс! Стоит ли удивляться, что очень скоро пришла ностальгическая мода на "старые песни о главном" — сначала на экране, потом в Белом доме и, наконец, в Кремле. Переосмысление мифов закончилось, едва начавшись.

В России ситуация сложнее, чем во Франции. Большевики не смогли бы победить в Гражданской войне без поддержки значительной части населения. А дальше народ приспособился к новой власти — только длилась эта власть не четыре военных года, а гораздо дольше. Да, было за эти годы немало честного и славного, но был и «госужас». За три поколения такая жизнь стала привычной. Забыть, конечно, легче всего. Но чтобы прошлое ушло, его нужно вспоминать и осмысливать — это справедливо для России в той же степени, как и для Франции. И этой тяжёлой работы памяти нам хватит на многие десятки лет.

Автор - член правления общества "Мемориал"