Вопрос о коллаборационизме во время Второй мировой войны – тяжелый и болезненный, его трудно воспринимать без эмоций даже сейчас, когда прошло много десятилетий. Но надо, потому что разобраться в сложной тематике, апеллируя преимущественно к эмоциям, невозможно. Мне уже приходилось писать о «власовцах», теперь хотелось бы продолжить «французскую» тему, поднятую Анатолием Бернштейном.

Начнем с того, что эта тема для Франции не является глубокой историей. Последний «коллаборационистский» процесс («дело Папона») состоялся менее полутора десятилетий назад и вызвал серьезную дискуссию – на скамье подсудимых оказался бывший министр Пятой республики, чьи совершенные в молодости преступления не афишировались в течение многих лет. Выяснилось, что респектабельный нотабль-голлист, будучи во время войны гражданским служащим, отправил на смерть более тысячи евреев – и не терзался угрызениями совести.

Пример Папона важен еще в одном отношении. Коллаборационист (вишист) в первые годы существования режима маршала Анри Филиппа Петена, он, будучи весьма предусмотрительным человеком, начиная с 1943 года, поддерживал контакты с Движением Сопротивления, оказывая ему некоторые услуги. После Сталинграда и Эль-Аламейна стало ясно, что поражение нацистов – это вопрос времени. И Папон удачно подстраховался, обеспечив себе блестящую карьеру в течение послевоенных десятилетий в качестве «эффективного менеджера», способного и полицией руководить, и бюджетом заниматься. И его пример – не исключение, он только является наиболее ярким из-за сочетания одиозности деяний при авторитаризме и служебного успеха при демократии.

Во Франции вообще трудно было провести четкую грань между коллаборационизмом и Сопротивлением. Например, Франсуа Миттеран, четвертый президент Пятой республики. В молодости – участие в крайнем правом движении, затем война, немецкий плен, побег из него, служба режиму Виши, удостоившему будущего президента ордена. Одновременно со службой (причем не под конец войны) – участие в подпольной деятельности. Да и занимался Миттеран при петеновском режиме не преследованием евреев, а благородным делом помощи военнопленным. Или маршал Жуэн, верно служивший Петену до конца 1942 года, а затем воевавший против немцев в Италии на стороне союзников. Или капитан Дельфино, во время Второй мировой войны – последний командир легендарного авиаполка «Нормандия-Неман». В 1942 году он получил от петеновского режима награду за сбитый английский самолет. После оккупации немцами юга Франции воевал уже на стороне де Голля – его отношения с летчиками, не прекращавшими борьбу с нацистами после петеновской капитуляции 1940 года, первоначально были напряженными. Потом помирились – у них теперь был общий враг. Закончил он свою карьеру генералом армии.

Подобные примеры можно продолжать. Но означает ли это, допустим, что коллаборационизм как явление можно оправдать? Думается, что нет.

Во-первых, абсолютное большинство французского (бельгийского, голландского, норвежского и т.д.) общества признает в качестве национальных героев участников Сопротивления – от коммунистов до монархистов. Понятно, что некоторые «сопротивленцы» какое-то время могли работать в коллаборационистских организациях, используя свои возможности во вред оккупантам и последовательным вишистам (рексистам, муссертовцам, квислинговцам и др.). Но ставить их на одну доску с теми, кто «все осознал» накануне краха нацизма было бы грубейшей ошибкой.

Во-вторых, большинство французского общества первоначально поверило Петену – в этом отличие Франции от ряда других европейских стран (например, от Дании, где моральным лидером страны остался король Кристиан, отказавшийся иметь дело с нацистами). Во Франции произошел кризис лидерства – и люди обратились к старому маршалу, ожидая от него чуда. Кто-то разочаровался раньше, кто-то позже, кто-то так и остался фанатом вишистского режима. Ставить в вину большинству людей их невольный коллаборационизм, трагическое заблуждение – если оно не сопровождалось вовлечением в преступную деятельность – было бы неверно. Но и рассматривать эту ошибку как что-то достойное похвалы – тем более странно. Дельфино считается национальным героем Франции как командир «Нормандии-Неман», а не как талантливый летчик, сбивший английский самолет.

В-третьих, все сказанное выше не относится к активным коллаборационистам, которые предавали свою родину. Или из беспринципной сервильности, как Лаваль или Папон. Или из идеологических симпатий нацизму, как Дорио, проделавший еще задолго до войны «марш-бросок» от коммунизма к фашизму. Или из элементарной продажности, как де Бринон, многие годы работавший на немцев и неплохо на этом зарабатывавший. Но с ними все ясно – в современной Франции трудно найти человека, симпатизирующего де Бринону или Лавалю.

Сложнее с Петеном, который, в отличие от перечисленных выше персонажей, действительно имел немалые заслуги перед Францией как разумный и стойкий командир времен Первой мировой войны – именно за это многие французы уважают его и сейчас. Нельзя отрицать, что он был патриотом своей страны и принял власть, в том числе желая минимизировать последствия разгрома Франции путем вынужденного сотрудничества («коллаборации») с немцами. Но пойдя по этому пути, он зашел слишком далеко, организуя репрессии в отношении инакомыслящих, позорно сдавая немцам евреев, нашедших убежище во Франции, соглашаясь с отправкой в нацистские лагеря даже своих антинемецки настроенных соратников – генерала Вейгана, министра финансов Бутийё. Даже когда в конце 42-го года вся территория европейской Франции была занята немцами – и, тем самым, политика сотрудничества потерпела крах, Петен остался «главой государства», превратившись в марионеточную фигуру, ширму для проведения оккупационной политики. Изначально аморальная попытка договориться со злом не спасла от краха.

Но дело не только в этом. Петен пришел к власти не только для того, чтобы принять ответственность за последствия поражения. У него был собственный политический проект, для реализации которого наступило, по его мнению, подходящее время. Это создание во Франции авторитарного режима, уничтожение парламентаризма, республиканских традиций, реванш за «дело Дрейфуса». Вокруг Петена объединились наиболее реакционные политические силы, желавшие раздавить ненавистных им социалистов, коммунистов, радикалов, либералов, сторонников светского государства. А также правых, которые сохраняли верность республике – таких, как де Голль. В «государстве Петена» не было места политической демократии, идеологическому плюрализму, свободе печати, зато процветал культ личности маршала, великого, мудрого и всезнающего. Именно поэтому к Петену пришли ультраконсерваторы, которые в прошлом проявляли свой патриотизм. Главный гонитель евреев Валла потерял ногу на фронте Первой мировой войны, как и прокурор Габольд, ревностно преследовавший «сопротивленцев» и уже во время полной оккупации Франции продвинутый немцами на пост марионеточного министра юстиции. Посол Виши в Берлине Скапини тоже был героем-фронтовиком – в результате тяжелого ранения утратил зрение. Но для этих людей левые были ненавистнее немцев – в результате они пришли в ряды коллаборационистов не из-за слабости или ошибки, а вполне сознательно.

В определенном смысле Петен, обладавший заслуженным в прошлом авторитетом, был опаснее для республики, чем Лаваль, которого презирали французы, чем Дорио, за которым шла лишь кучка фанатиков. Именно поэтому реабилитация действий Петена в 1940-1944 годах невозможна. И тюремное заключение маршала после войны несопоставимо по своему драматизму с судьбой людей, отправленных на смерть при его режиме, с его согласия.

И, в заключение, об отношении к коллаборационизму во Франции после краха Петена. Конечно, в преследованиях коллаборационистов было не только справедливое возмездие. Имели место и сведение личных счетов, и бессудные расправы – кстати, некоторые подобные факты стали предметом внимания французских правоохранительных органов уже вскоре после окончания войны (к сильному возмущению левых, полагавших, что они получили «карт-бланш» на любые действия против своих врагов). Одно насилие (жестокое уничтожение «сопротивленцев» силами не только нацистов, но и вишистов) влекло за собой другое. Но анархию достаточно быстро удалось пресечь – как только укрепилась центральная власть, разбором дел занялись судебные органы. Многие смертные приговоры были заменены лишением свободы, большинство коллаборационистов попали под амнистию. Целый ряд петеновских министров были оправданы или подверглись символическим наказаниям – судебные органы максимально учитывали все смягчающие обстоятельства. Приведенные в исполнение смертные приговоры выносились преимущественно тем, на чьих руках была кровь – доносчикам на участников Сопротивления, агентам гестапо, активным участникам Холокоста. Были казнены и некоторые политики, соучаствовавшие в массовых репрессиях – такие как Лаваль и де Бринон.

Политика национального примирения, проводившаяся несмотря на протесты со стороны коммунистов и их союзников, принесла свои плоды – Франция успокоилась, республика показала, что не собирается мстить побежденным. Негативные стороны всплыли позднее – когда выяснилось, что от ответственности смогли уйти многие люди, замешанные в преступлениях, а некоторые из них – как Папон – неплохо устроились при новой власти. Моральные издержки возложения ответственности на достаточно узкий круг наиболее одиозных персонажей стали предметом дискуссий уже при следующих поколениях французов.

Автор — первый вице-президент Центра политических технологий

Фотография с сайта www.geopolintel.fr