Вряд ли потомки поймут
Ровно двадцать лет назад Гарри Каспаров доказал, что с системой можно бороться: он выиграл у Карпова.
Вряд ли потомки поймут, в чем тут было дело. Смешно писать такие фразы: в них стариковский снобизм, кокетство всякого свидетеля и участника переломных событий. Но все-таки надо сказать, что не мы придумали такого Карпова и не мы подняли такого Каспарова. Как всегда за нас постарались «партия и правительство».
Шахматисты, наверное, объяснят, каково было качество партий, что в действительности отличало одну «К» от другой, а их вместе – от прочих «К», «Ф» и иных гроссмейстерских букв. Гегемонствующий Советский Союз проиграл Спасским Фишеру, а когда Фишер начал медленно, но верно терять кровлю, решил утвердиться навсегда в шахматном чемпионстве. Анатолий Карпов идеально подходил для этого: все чисто, не был, не участвовал, никуда никогда не сбежит, скажет нужную речь, посидит в нужном президиуме. Час испытания настал для любимой Родины, когда Карпов противостоял Корчному. Мало того, что пришлось УПОМИНАТЬ проклятого эмигранта, но даже пришлось рассматривать возможность поражения, которое потом как-то надо будет объяснять. Советская интеллигенция тут как-то дрогнула. Я говорю не о ясных сознанием диссидентах, а об интеллигентских массах, которые и читали разное, но все же с опаской, и слушали вражье, но осторожно, и оставляли в конце концов пропаганде шанс на какую-то правду. Ну, Корчной… А вдруг, того, на самом деле он сбежал за длинным швейцарским франком или шекелем… Но все же поколебалась интеллигенция.
И тут вдруг появляется Гарик Каспаров. Юный, умный, живой, спортивный, темпераментный, знающий языки человек будущего. Таль был юный, но какой-то заоблачный, Петросян – южный, но не юный. А тут все одно к одному. В Каспарова тут же влюбилась моя мама. И почувствовала солидарность с Кларой Шагеновной. Одна армянская мама всегда увидит другую издалека. В стране вокруг все было больно эмфиземой легких, как несчастный Константин Устинович. Все задыхалось, и очень хотелось открыть форточку, будто в оттепельном фильме. Прикованный к тонущему совку Анатолий Карпов мог получить поклонников только среди шахматных гурманов, которые смотрели исключительно на доску.
Начало первого матча стало шоком. Мгновенно выползли на свет все теории об экстрасенсах, о давлении ГБ, о чем угодно. Правда, неправда, но чувствовалось ясно: поражение Каспарова – крушение надежд на новую жизнь. Почему в этой стране талантливейший мальчик должен всегда проигрывать, почему на глазах у всего мира гниющая сверхдержава может решать внутреннюю проблему своей идеологии, своего грима, страха собственной смерти? Каспаров вырос тогда для нас в фигуру не шахматную, но эпическую. Он стал надеждой на свободу. Но помимо типичных кремленологических подозрений закрадывались и иные: неужели он смирился с волей партии и правительства? Ведь тоже комсомолец, ведь тоже вполне лояльный парень, ведь и его могут сделать локальным Карповым, вторым номером, на всякий случай. Но до поры оставить ему только республиканский масштаб… Что-нибудь вроде парного катания, где есть лидеры, а в запасе терпеливо ждущие вторые. Многое лезло в голову, а все потому, что ставкой в матче была не шахматная корона, а наше ближайшее будущее.
И когда воды первого матча повернули вспять, когда он так завис в воздухе, когда назначен был новый, в стране уже повеяло чем-то свежим… Кажется, что именно в противостоянии Карпов – Каспаров произошла невероятная концентрация энергии обновления, и почувствовалось тогда, что мы своими ощущениями, страстью, абсолютно нематериальной и даже не проартикулированной поддержкой можем всё повернуть, можем все изменить. Это был момент единого дыхания, сконцентрированной магической воли, и даже казалось, будто шлюзы перестройки открылись не мартовским пленумом, а сопротивлением Каспарова за шахматной доской.
Прошло время. Я познакомился и с Карповым, и с Каспаровым. Нормальный, славный Анатолий Евгеньевич, делающий много полезных хороших дел. Гарри Кимыч одно время даже возглавлял АО «Эхо Москвы», а я страшно злился на него за увлечение «Новой хронологией»… А как же хотелось, чтобы он всегда помнил, как был концентрацией нашей надежды на свободу… И ведь вспомнил!
