Выход в свет первого тома акунинской «Истории…» (Б.Акунин. «История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия. Часть Европы») предсказуемо не прошел незамеченным. Разумеется, Григорию Шалвовичу не привыкать, его труды уже десяток лет неизменно встречаемы читающей публикой предвкушением и нетерпением. Однако в данном случае мы сталкиваемся с реакцией концептуально иного плана. Что же, неудивительно: ведь и автор взвалил на себя ношу много тяжелее прежних. И дело не только в объеме и сложности предполагаемого (в конце концов, не он первый), а в том, что тут как раз тот самый случай, когда читатель реагирует на имя автора — известного «детективщика», «западника», «белоленточника» — задолго до того, как ознакомится с текстом. Тиражам это несомненно пошло на пользу. Восприятию книги, столь же несомненно, повредило, о чем ниже.

Директор Института российской истории РАН Юрий Петров справедливо заметил, что при нынешнем уровне развития исторической науки одному человеку не под силу сделать то, что сделали в свое время Карамзин и Соловьев. Однако Акунин и не собирается этого делать, что не только следует из его прямых высказываний, но и со всей очевидностью подтверждается текстом первой части. Автор пытается разобраться в истории своей страны и предпринимает эту попытку прямо на глазах у читателя; отсюда проистекают многие несовершенства труда, но здесь же берут начала многие его достоинства.

Достоинства эти, на наш взгляд, таковы. Во-первых, это замечательный стиль изложения. Он может быть читателю близок или не близок, но он литературен (что коренным образом нарушает российскую академическую традицию писать исторические труды языком неудобочитаемым). Думается, постоянные отсылки к Карамзину связаны с тем, что Борис Акунин считает себя преемником «последнего русского летописца» и первого историка не в «первенстве», а именно в писательском отношении к тексту.

Во-вторых, акунинское чувство юмора повсеместно украшает его труд: «Известно, что в одной из схваток пал сын Аскольда (хочется по привычке добавить «и Дира»); «Если эта версия (перевода названия — А.К.) верна, то Россия — Страна Гребцов»; «потом рыбаки вынули из реки… мертвого младенца, невиданного урода, у которого вместо лица были «срамнии удовие, а иного нельзя казати срама ради» (хотя, казалось бы, чего уж хуже»). При этом никакого уподобления Щедрину с его пародией на Карамзина или «сатириконцам» столетней давности автор не допускает, неизменно оставаясь в рамках заявленного подхода— беспристрастность и внеидеологичность.

Вот это-то и составляет третье достоинство труда. Критики-«патриоты», ознакомившиеся еще даже не с книгой, а с выложенными в интернете отрывками (в одном тяжелом случае об этом недвусмысленно и с гордостью заявлено), немедленно окрестили ее «русофобской» и представили свои «доказательства», не брезгуя при этом прямым подлогом. Между тем в первом томе автор не солидаризуется ни с одной из крайних точек зрения по многочисленным спорным вопросам, наступая на горло своему многолетнему западничеству. Например, по знаменитому «норманнскому вопросу» — спокойно, трезво, без пафоса.

Уровень критики автора со стороны «патриотического» лагеря, мягко говоря, невысок. То, что Борис Акунин назвал Дажьбога «богом солнца и дождя» почему-то вызывает обвинения в том, что он буквально понял имя, хотя на это в книге нет ни малейшего указания. Действительно, одно из распространенных толкований (а единого понимания распределения ролей в древнеславянском пантеоне в науке нет) сферы ответственности этого божества — солнце и плодородие. Какое же плодородие без дождя? Столь же «обоснованны» и обвинения в некомпетентности в связи с якобы существовавшим только у гуннских вождей многоженством (Акунин считает его обычаем всего народа). Что же, авторы вполне академичного сборника «История древнего мира» (изд-во «Наука», 1983) в третьем томе определенно пишут о распространенном у гуннов многоженстве. Кстати, это довольно обычно для кочевников…

Да, отдельные фактические «ляпы» у автора присутствуют, и их немало, далеко не со всеми его выводами можно согласиться (один из самых квалифицированных разборов на сегодняшний момент сделал историк Никита Соколов), но представлять его полузнайкой — значит сильно грешить против истины. Да и не в «ляпах» главная претензия националистов. Тут в каждой строке— обвинения в «русофобии», «принижении», «очернении», сопровождаемые витийствованием о недопустимости псевдонима для историка, котороеопирается на славную традицию «раскрытия псевдонимов», заложенную в приснопамятные времена «борьбы с космополитизмом».

Между тем, по нашему мнению, псевдоним красноречив совсем не в смысле сокрытия «русофобской» фамилии. Григорий Чхартишвили, историк-японист по образованию, связан рамками строго научного подхода, из-под его пера, теоретически рассуждая, мог бы выйти труд по русской истории, но совершенно иного формата. Борис Акунин может позволить себе писать не академический курс, а книгу для чтения (добавить бы «семейного», да жанр скончался). Она увлекательна, она побуждает думать и — самое главное! — провоцирует дальнейшее копание в материале. Причем провоцирует не только читателя, но — подозреваем — и самого Григория Шалвовича. О чем он честно написал в предисловии.

Фотография ЕЖ/Олендская Мария