Продолжаем анализ совковой ментальности, репрезентированной А.П. Паршевым.

У всех стран деньги как деньги, а в советской России непременно деревянные. И это правильно, считает наш герой. Он верно догадывается, что дело в неконкурентоспособности. Только путает понятия. Надо бы говорить про неконкурентоспособность социалистической экономики, и тогда понятна причина деревянной валюты в климатически благополучных соцстранах типа КНДР, Кубы и прочей свободолюбивой Африки. Но признать это – все равно что выдать буржуинам тайну Мальчиша-Кибальчиша. Следовательно, причина неконкурентоспособности рубля любая иная. Например, климат.

Ведь правда: к югу от 38-й параллели благодать, цветут экзотические фрукты вроде «Самсунга», «Хюндаи», «Киа», валюта свободно конвертируется. А к северу, где торжествует социализм, бураны двенадцать месяцев в году, два миллиона человек умерло с голоду, люди на свои деревянные деньги не могут купить лишних сто граммов риса. Не климат, а беда.

Если бы Паршев и другие совковые экономисты читали своих классиков, они бы лучше разбирались в причинах неконкурентоспособности советских рублей. Вот что пишет В.И. Ленин в мае 1918 г. «Деньги, бумажки – все то, что называется теперь деньгами, — эти свидетельства на общественное благосостояние, действуют разлагающим образом и опасны тем, что буржуазия, храня запасы этих бумажек, остается при экономической власти. Чтобы ослабить это явление, мы должны предпринять строжайший учет имеющихся бумажек для полной замены всех старых денег новыми» (доклад на Всероссийском съезде представителей финотделов Советов).

Ленин по-своему прав. Если в стране ходят полноценные деньги, то для них естественно перетекать к тому, кто предлагает рынку нечто пользующееся реальным спросом. Например, еду или одежду, которые в условиях военного коммунизма немедленно стали дефицитом. Но тогда «бумажки» собираются в руках буржуазии и большевики теряют экономическую власть. Накопивший «бумажки» производитель способен предложить работникам более высокую, чем в госсекторе, оплату труда, самостоятельно, а не по разнарядке купить сырье и опять произвести нечто нужное потребителю. Рынок снова расплатится с ним дееспособными «бумажками» и еще больше увеличит его ресурс финансовой самостоятельности.

Молодому советскому государству при таком раскладе остается смирно стоять в сторонке и аккуратно впрыскивать в экономику новые объемы ликвидности, следя за тем, чтобы они соответствовали приросту произведенных стоимостей. То есть вести себя как тривиальное буржуазное правительство. Что тов. Ленина категорически не устраивает. Он намерен править полновластно и безоговорочно, как и пристало диктатору от пролетариата. Он понимает, что неконкурентоспособен в экономическом соревновании. Поэтому переводит конкуренцию из области экономики в область репрессий. В том числе репрессий против рублево-рыночной среды.

Уничтожив дееспособный рубль, пролетариат обнуляет денежные ресурсы буржуазии, но заодно лишает экономику стимула работать на потребителя. Мало этого — отныне он обречен периодически кастрировать свои же собственные, уже пролетарские, рубли. Стоит позволить им худо-бедно выполнять функции платежного средства (т.е. стать тем, чем, собственно, деньги и должны быть), как они опять перестают слушаться и норовят утечь к тем, кто производит нечто пользующееся реальным спросом. Если принять советскую терминологию, к «спекулянтам», «нэпманам», «фарцовщикам», «теневым воротилам» и т.п.

Ленин был не очень опытным финансистом, иначе сообразил бы, что убить твердую валюту (а вместе с ней и буржуазию) можно и без всякого обмена, просто включив печатный станок. Тогда накопленные ранее запасы ликвидности превратятся в пшик, не покидая карманов конкурента. Вчерашний миллион станет копейкой, и богатей, имевший три миллиона полноценных рублей, окажется всего на три копейки богаче пролетария.

Впрочем, этот замечательный механизм был быстро нащупан на практике, когда советская власть начала бодро печатать пролетарские рубли и выдавать их трудящимся не за произведенные товары и услуги, а из соображений политической целесообразности. Сразу выяснилось, что справедливые пролетарские деньги не имеют экономического смысла, потому что никак не привязаны к произведенному объему стоимостей. Реальная экономическая жизнь, поскольку она всегда устроена несправедливо (с точки зрения коммунистов), немедленно ушла в подполье. Потребительные стоимости стали обмениваться друг на друга в натуральной форме, минуя бессмысленные советские дензнаки. Шило меняли на мыло, соль на ситец. Впрочем, и этот примитивный обмен не устраивал власть, ибо подразумевал наличие экономики, независимой от руководства.

Как истребление отечественного хозяйства выглядело на практике, описывает барон Врангель (отец известного генерала), до революции работавший в Российском золотопромышленном обществе.

1918 г. Общество, естественно, уже национализировано. К менеджменту приходит комиссар от новой власти (слесарь лет двадцати), поставленный командовать всей горнорудной промышленностью России. Имеет место следующий диалог.

— Если не вышлите припасы рабочим на приисках, будете расстреляны за саботаж.
— Откуда же взять деньги на припасы?
— Где прежде брали, там и берите.
— Но добытое золото теперь рабочие берут себе.
— Нас не касается. Зимой, когда прииски стояли, где раньше деньги брали?
— Банк финансировал.
— Вот пусть и теперь финансирует.
— Но банки национализированы.
— Тогда финансируйте сами. Но первая жалоба на саботаж – расстрел.

Не «саботировать», пишет старый Врангель, было физически невозможно. Оставалось бежать.

Типичная ситуация. Победивший рабочий класс на приисках присвоил золото, но требует провианта. Прибыль как мотивационный механизм Золотопромышленного общества отныне вне закона. Твердый рубль, как часть этого механизма, уничтожен. Банковская инфраструктура платежей растоптана. Из какого источника, через какие каналы и ЗАЧЕМ компания из голодного Питера будет снабжать сибирских рабочих провиантом? Даже если бы те не воровали конечный продукт, деньги, за которые его можно продать, сто раз обесценятся, прежде чем пройдет следующий производственный цикл. Какой дурак будет играть в эти игры?
С другой стороны, если бы рубли не обесценились, то опять скопились бы на руках Врангеля и ему подобных. А это диверсия!

Уничтожив эффективную инфраструктуру рублевой мотивации, власть вынуждена в качестве альтернативы ввести прямое силовое принуждение. Но помогает мало: слесарей с маузерами на каждую контору не напасешься. Экономическая инфраструктура деградирует до уровня, на котором слесари с маузером, как менее эффективный, но классово верный механизм управления, все же способны ей худо-бедно управлять. С этого момента и начинает формироваться уникальный тип социалистического хозяйства, который систематически воспроизводит, с одной стороны, деревянный рубль вместо настоящего, а с другой — класс советских надсмотрщиков, выполняющих вместо рубля функции контролера и погонщика.

Коммунистическая догма предусматривала полное отсутствие денег — поскольку это механизм эксплуатации. Однако реализовать на практике эту блестящую мысль не удалось. Какое-никакое, а средство экономического стимулирования и платежа все же необходимо. Иначе — откат совсем уж в первобытно-общинную голодовку. Так что большевики русскому рублю ноги поотрывали, чтобы не ушел слишком далеко, но на карачках ползать все-таки позволили. И на том спасибо.

Вождь мирового пролетариата формулирует четко: либо твердый рубль и буржуазия, шкурно заинтересованная в наполнении рынка товаром. Тогда слесарь с маузером, а вместе с ним и демиург В.И. Ульянов становятся лишней деталью политического ландшафта. Либо, наоборот, вся власть советам, и тогда лишней («опасной») деталью ландшафта становятся полноценные деньги. А вслед за ними и рынок, насыщенный потребительскими товарами.

Извините, если получается занудно. Но надо же когда-то объяснить Паршеву и его сторонникам, что деревянный рубль появился не как следствие климатической катастрофы, а как следствие катастрофы совершенно другого рода. Когда нормальный экономический механизм, где производители конкурируют за твердый рубль и поэтому вынуждены повышать эффективность, производительность труда, экономить ресурсы и т.п., был насильственно заменен политически грамотным слесарем. Главная задача которого – удержать власть в руках диктатуры пролетариата. Диктатура победила не потому, что лучше и больше производила, а потому что быстрей и решительней стреляла. Экономика, естественно, грохнулась. И с тех пор у ленинской гвардии постоянная головная боль: следить, чтобы в России не возродилась конкурентоспособная модель хозяйства, связанные с ней нормальные деньги и класс более эффективных экономических агентов.

Довольно странно ожидать от такого государства и от такой валюты сильных позиций на мировом рынке. И русская зима здесь никаким боком не виновата.

К 1921 г. страна распростерта в невиданном доселе повсеместном голоде. Ленин все-таки отступает от коммунистических догм и провозглашает Новую экономическую политику. Преодолевая сопротивление разохотившихся товарищей с маузерами, которые требовали продолжения административного банкета. Новая политика начинается с возвращения к твердой валюте – золотому червонцу.

Некий секретарь райкома партии простодушно рассказывает, как это смотрелось в Донбассе: «Раньше там жили богато, а в голод после 1921 года люди умирали, были даже случаи людоедства». Но с 1924 года сельское хозяйство уже «…поднималось как на дрожжах. Стимулятором послужила ленинская политика НЭПа, ставшая двигателем частной инициативы. В результате сельское хозяйство быстро восстановилось до дореволюционного уровня, а кое в чем его превзошло. Продуктов в 1925 г. у нас было сколько угодно и по дешевке. После 1922 года с его голодом и людоедством теперь настало изобилие продуктов… Это было просто чудо».

Чудо и есть. Шутка ли, климат поменялся. А всего-то делов — слесарей попросили передохнуть в сторонке, а твердому червонцу позволили возродить рынок. Еда появилась, диктатура пролетариата скукожилась. Всем стало легче. Кроме больших и малых диктаторов. О чем партийный активист из Донбасса (его звали Никита Хрущев, «Воспоминания», Москва, МН, 1999) и повествует с наивностью младенца.