В предновогодний вечер уходящего 1991 года из морозных питерских сумерек я ступил внутрь светлого и теплого Спасо-Преображенского собора. Помолившись, подошел к свечному ящику — посмотреть, нет ли чего почитать. Книги в храме тогда были еще редкостью, и каждая новинка привлекала внимание. На прилавке, рядом с патриархийным календарем, скромно синела клеенная брошюра «Беседы о вере и Церкви» митрополита Сурожского Антония. Почему-то это имя мне показалось знакомым. «Всего две осталось», — бросил мне продавец, серьезный молодой человек в очках. Немного полистав брошюру, я выложил две последние «десятки» — половину моей стипендии.

Читать начал еще по дороге домой, на ходу. То немногое из православной литературы, что я видел до этой минуты, за исключением Евангелия, было написано как бы не для меня. Возможно, потому, что это были в основном перепечатки изданий XIX века: другой язык, другие реалии. Во всяком случае, было трудно поставить себя на место автора, скорее писавшего, по выражению Бердяева, «о чем-то», нежели «что-то». А здесь владыка сразу брал доверительный тон, сообщая о своем личном опыте. И все-то в нем было близко и узнаваемо. И юношеская жажда подвига, и неприятие церкви вплоть до дурноты от ладана и  раздражения на священника, и побежденность Евангелием.

Воцерковление в начале 90-х прочно связано для меня с именем митрополита Антония. Я не был знаком с ним лично, даже никогда не решился написать ему. Но в то время я подбирал для чтения книги тех авторов, которых упоминал в своих текстах владыка. Это было лучшей рекомендацией. Так я открыл для себя, например, Клайва С. Льюиса и русских богословов Парижской школы, старца Силуана и оо. Александра Шмемана и Иоанна Мейендорфа. Владыка Антоний и отец Александр Мень стали для меня тогда свидетелями жизненности православия. Я сделал вывод: раз такие люди в православной церкви есть или были совсем недавно, то, следовательно, в ней можно жить по Евангелию. А значит, пока я не получу каких-то неопровержимых доказательств обратного, я никуда из нее не уйду и «копать» буду здесь.

Помню, меня поразила мысль владыки, неожиданная в устах церковного иерарха, о том, что все обряды, вероучение и церковная организация имеют смысл, только если они опираются на личную встречу с Живым Богом. Вне этой встречи или встреч все «религиозное» — это пустое, обманное, напрасное. Позже я понял, что это был один из основополагающих принципов богословия владыки. Митрополит Антоний, как сам он всегда подчеркивал, не был академическим богословом. Но из его текстов — в основном первоначально произнесенных устно — виден не  только целостный богословский взгляд, но целое богословие — богословие встречи.

Уже позже я познакомился с людьми, лично знавшими владыку, бывавшими в московских храмах, где он служил и проповедовал,  на встречах с ним по квартирам в 60-70-80-е. Обычно узнавали о месте встречи в последний момент. Иногда приходилось перебегать из одного храма в другой. Помню рассказ покойного академика Сергея Сергеевича Аверинцева, спросившего случайного попутчика, где лучше выходить, чтобы добраться до такого-то храма, в котором служил владыка,  и как весь троллейбус, повернувшись к ученому, хором ответил: «Сергей Сергеевич, мы все туда едем». Филолог Наталия Юрьевна Сахарова рассказывала о том, как люди набивались в квартиру родственников владыки Скрябиных и готовы были ждать встречи по 5-6 часов. Когда в конце службы, желая подойти ко кресту — по воспоминаниям религиоведа Анны Ильиничны Шмаин-Великановой, — народ стал по советской привычке толпиться и толкаться, владыка Антоний, стоявший с напрестольным крестом в руках на амвоне, успокоил его одной фразой: «Я никуда не уйду».

Пожалуй, главная особенность владыки: непосредственность его духовного опыта. Он говорил только о том, что сам пережил, сам испытал и передумал. Поэтому из его уст можно было услышать: «Не знаю». Он не претендовал на знание ответов на все вопросы. То, что он высказывал, можно оспорить теоретически, но никогда нельзя усомниться в подлинности его свидетельства, в том, что он пережил то, о чем говорит. Это и придавало его словам убедительность. Так, начав отвечать на вопрос про исполнимость аскетических требований, сформулированных в «Лествице», «Добротолюбии» или «Древнем патерике», как-то неуверенно — как вспоминает Анна Ильинична, промолвив что-то вроде  «не знаю…», — владыка вдруг подался вперед и закончил с неотразимой убедительностью: «Но все Евангелие радикально исполнимо в нашей жизни».

Укорененный в православной христианской традиции (включающей, безусловно, русскую), митрополит Антоний был открыт иному  духовному опыту и не боялся встречи с его носителями, чтобы щедро поделиться своим. Он проповедовал по всему миру. И в различных христианских церквах, и на городских улицах, и, даже, в жилище хиппи, больше напоминавшем берлогу, куда можно было войти только на четвереньках. И, как он сам говорил, всегда проповедовал не «православие», но — Евангелие как православный. Результатом его миссионерства в Великобритании стало возникновение целой епархии, открытие новых православных приходов, появление общин, членами которых являются британцы, ставшие православными.

Владыка Антоний являл образ епископа, сильно отличавшийся от того, к которому мы привыкли в России. И дело не только в бесчисленных, любимых семинаристами и алтарниками сколь анекдотичных, столь и правдивых историях вроде «заставил архиерея русской церкви» (нынешнего блаженнейшего Владимира митрополита Киевского и всея Украины) мыть посуду после приходского обеда, а сам при этом вытирал тарелки. Или предложил другому сановному гостю для отдыха свою «резиденцию» — комнатку сторожа при храме, в которой едва помещалась койка. Или преподал урок смирения очень любившему внешние знаки епископского достоинства покойному митрополиту Никодиму (Ротову), выйдя к народу без панагии, в одном подряснике. Эти истории можно рассказывать бесконечно. Дело в том, что митрополит Антоний не был начальником, «церковным администратором», с обязательной персональной машиной и свитой. «Какой он владыка, он — обычный приходской батюшка», — говорил о нем патриарх Алексий I (Симанский). Митрополит Антоний был епископом в исконном смысле этого слова, подобно епископам древней Церкви — главой  местной общины. Это и позволяло ему быть действительным духовным пастырем своего «словесного стада», обращенным ко всем и в то же время к каждому, по-человечески доступным. Его главной заботой было научение и передача духовного опыта конкретным людям — душепопечительство.

И в своем душепопечительстве он не был похож на духовника в его идеологическом понимании, когда духовник (а лучше, конечно, «старец») «берет человека за руку и ведет ко Христу». Как вспоминала Анна Ильинична Шмаина-Великанова, если встреча происходила где-нибудь на квартире и кто-то приходил впервые, владыка, всегда встречавший каждого, помогая снять пальто, исполнял с новичком своеобразный ритуал — долго пристально смотрел в глаза, обняв гостя за плечи, как будто вбирал того в свое сердце. Его пастырство было основано на внимание и уважении к личному достоинству конкретного человека, к свободе его нравственного выбора. Митрополит Антоний никого не брал за руку и не тащил туда, куда считал нужным. Он именно свидетельствовал перед всеми о Христе, о том, что Он значит в его жизни. И предлагал: если хотите — идите к Нему, только сами.

Все это — и непосредственный опыт личного богообщения и связанного с ним человекообщения, и Евангелие как основа жизни, и пастырство, основанное на уважении к человеку, — предполагало основанием определенное восприятие Церкви. Согласно такому взгляду церковь как сообщество единоверцев призвана не воспроизводить — даже в институциональных своих аспектах — способы обычной социальной организации со всеми ее неизбежными пороками. Но являть возможность общности другого типа, где высшие обращены к низшим (любимый владыкой образ церкви как перевернутой пирамиды, стоящей на своей вершине) и все соучаствуют во всем. Не случайно он называл искушением для Церкви структуры, построенные согласно мирским принципам: принципу иерархии и власти. И не случайно он любил называть себя «мирянином в епископском сане». Для экклезиологии (учение о Церкви) митрополита Антония характерна непосредственность приобщения ко Христу в Его Теле, которое и есть Церковь. Что отличает ее от торжествующей в последние годы «экклезиологии посредственности». Когда Церковь  не непосредственное богообщение, не Тело Христово, но именно «посредство»: только через «что-то» — иерархию, дисциплину, аскетику, святоотеческую традицию и т.п. — человек может войти в общение с Богом.

Такие столь различные экклезиологии не могли не войти в противоречие. Чему мы стали свидетелями в частности и в случае с конфликтом в Сурожской епархии и бесконечных распрей с Русским экзархатом Константинопольского патриархата в Европе. Увы, попытка спасти епархию, созданную подвижническим трудом целой жизни, стала искушением для владыки Антония — он закрыл глаза на то, что устроение православной жизни в России в 90-е, когда он неожиданно стал «не въездным», пошло не по пути возрождения полноты церковной жизни. И хотя сам владыка сумел перед самой кончиной постоять за свое дело, мы с грустью вынуждены были наблюдать последовавший после его смерти раскол Сурожской епархии и абсолютно неприличную и лживую пропагандистскую кампанию против экзархата.

Но, несмотря на эти тяжелые моменты, образ владыки навсегда останется в нашей памяти светлым. Он никуда от нас не уйдет — настоящий христианин, епископ, учитель молитвы, наставник в духовной жизни, носитель уникальной традиции русского религиозно-философского возрождения, с ее всемирной отзывчивостью, человек евангельского пасхального духа. Царство Небесное блаженной памяти митрополиту Антонию!