Всегда думала, что самое бессмысленное и безнадежное дело — обращаться в Общественную палату. Но раз в последнее время приходится заниматься сплошь безнадежными делами, да к тому же все туда пишут, то решила — напишу и я. Авось поможет. На мое письмо обратят внимание, помогут конкретным людям, вот и не стыдно будет, что обратилась.

Для начала хочу рассказать о Зубово-Полянском суде. О том, кого и как там по УДО отпускают. В последние месяцы этот суд стал у нас почти таким же известным, как Мосгорсуд и Басманный.    

Выездное заседание

Мне повезло: 7 октября 2008 года я оказалась на выездном заседании этого суда, и ходатайства об УДО рассматривал судья Евгений Кузьмин, тот самый, который во второй раз отказал Светлане Бахминой в досрочном освобождении. В тот вторник у этого судьи было назначено рассмотрение восьми прошений об УДО. Осужденные двух женских колоний ходатайствовали, чтобы их прошения рассмотрели в их присутствии. А это значит, что Кузьмину, его секретарше и прокурору Алексею Бардину предстояло покинуть кабинеты только что отремонтированного в лучших традициях евроремонта (стены под шубу, «этрусские вазы» у подножия лестниц) здания Зубово-Полянского суда и отправиться в мужскую колонию № 18, где еще с советских времен сохранилась комната для «отправления правосудия». Делать нечего, поехала и я.

И. о. начальника ИК-18 сначала не разрешал мне присутствовать на суде. «Здесь режимное учреждение, я не могу вас пропустить», — заявил он с мрачным видом. «Но ведь суд открытый, и судья разрешает, — канючила я. — Я ведь не виновата, что осужденных в Зубово-Полянский суд не возят».

«Пусть судья мне позвонит, тогда я вас пущу».

Но судья Евгений Кузьмин в модном темно-синем костюме в полоску не стал сам просить за журналистку. Он послал вместо себя прокурора.

Прокурор тюремщика убедил: «Суд открытый. Пусть журналистка там посидит», — сказал он. Тюремщик разрешил. Мобильный телефон и диктофон забрали при входе в колонию. Спасибо, что оставили тетрадь и ручку. Зал судебных заседаний сразу поразил воображение какой-то советской провинциальностью: стены обклеены обоями в розочку, двери и батареи ярко бирюзового цвета. Вообще я уже давно заметила, что в тюремной системе Мордовии преобладает бирюзовая краска. Так, например, оконные наличники в женской и мужской зонах выкрашены именно в этот яркий цвет. А в женской колонии № 13 домик для приезжих тоже бирюзовый. Вероятно, тот, кто эту краску закупал, хотел как-то разбавить всеобщую серость и грусть. Получилось, правда, аляповато. В зале судебных заседаний кроме судейского стола, покрытого красной бархатной скатертью, стоят еще столы для прокурора и адвоката (только на адвокатском месте почему-то сидят представители лагерной администрации). Есть в судейском зале и большая клетка для осужденных.

В тот день я очень пожалела, что у меня не было кинокамеры. То, что происходило в этом своеобразном судебном зале, требовало видеосъемки. Это была настоящая «картина маслом». Меньше всего она напоминала судебное заседание. Скорее, хорошо смазанный конвейер по «отправлению правосудия». Женщины в одинаковых белых шелковых платках и только что пошитых в лагерных цехах костюмах зеленого цвета по очереди заходили в железную клетку. Юбки, кажется, не отличались кроем друг от друга, зато у некоторых пиджаков были отстрочены карманы. Женщины четко знали, как себя вести. Этому их научили в колонии. Они должны были стоять смиренно, с потупленным взором и просить о милосердии. И они это делали достаточно артистично и правдоподобно.

В тот вторник судья Кузьмин рассмотрел восемь ходатайств. Семь осужденных он отпустил на волю. Одну оставил отбывать наказание дальше. Все семь женщин признали свою вину и раскаялись в содеянном. И, по мнению администрации колонии и примкнувшего к ним прокурора, в «дальнейшем отбывании наказания не нуждались». Всем тем, кого по УДО в тот день освободили, оставалось сидеть год или два. Все они «хорошо относились к администрации», сотрудничали с ней и не имели взысканий.

Лица кавказской национальности по УДО не выходят

Восьмая осужденная своей вины не признала. Эту девушку, которая просила о положенном ей по закону досрочном освобождении, зовут Зара Муртазалиева. Она объяснила судье, почему у нее нет поощрений, которые по закону могли бы перекрыть взыскания, которые на нее накладывают при каждом удобном случае. Несмотря на благодарности бригадира за хороший труд, все поощрения блокируются администрацией колонии.

В сентябре 2005 года на Муртазалиеву написали рапорт за «хранение юбки неустановленного образца», через восемь месяцев — за «плохую заправку кровати». Потом, когда подходил срок УДО, взыскания стали более частыми. «Не встала по сигналу «подъем», «нарушила форму одежды», «поссорилась с осужденной», «не прибыла в столовую на прием пищи». Всего 13 взысканий. Излишне говорить, что Муртазалиева не может оспорить в судебном порядке эти нарушения режима. У нее нет денег на адвокатов, способных заняться такой долгой и неблагодарной работой.

В письме к одной из своих подруг Зара объяснила, в чем дело: «Лицам кавказской национальности» давать поощрения не принято, даже за самый «ударный труд».

Оговорка по Фрейду

Судья Кузьмин не мог не знать о таком порядке, распространенном в мордовских лагерях. Он знал это также хорошо, как и то, что чеченок и осужденных за терроризм не освобождают. Если нет на то верховной воли. И хотя чеченский омбудсмен прислал в суд письмо, что готов предоставить Муртазалиевой работу в Грозном в своем аппарате, а правительство Чечни ходатайствовало за ее досрочное освобождение, судья Кузьмин свое заранее принятое решение не изменил.

Чтобы случилось, если бы Рамзан Кадыров отправил на этот суд своего представителя или позвонил губернатору Мордовии? О том, что ходатайство Муртазалиевой будет рассматриваться 7 октября, Кадырову должны были сказать его приближенные. И если они ему об этом не сказали, то это — его проблема. И не говорите мне, что суд у нас независим и президент Чечни никак не мог бы на него повлиять. Уверена, мог. Если бы хотел. А хотел ли?

Вынося решение по делу Муртазалиевой, судья задержался в своей совещательной комнате чуть дольше обычного (вместо двух минут — три) и, выйдя, зачитал отказное решение. В этот момент произошла одна очень странная вещь. То ли я так волновалась, то ли судья, чувствуя, что за ним наблюдают с особым пристрастием, вдруг запнулся и произнес нечто невнятное... Вроде того, что «ходатайство подлежит удовлетворению». Потом, правда, быстро поправился и протараторил: «В УДО отказать». Это была какая-то почти мистическая оговорка.

В перерывах между рассмотрением прошений я смотрела в окно, откуда доносились звуки военного марша. По плацу строем шли зэки. Из окна они казались одной серо-черной массой. В одинаковых шапках, телогрейках, сосредоточенные на своих мыслях и переживаниях.

Адвокат рассказала мне, что когда Зара Муртазалиева разговаривала с ней в конвойном помещении, туда из зала суда со счастливыми лицами входили ее товарки, чьи ходатайства судья Кузьмин благополучно удовлетворил. Зара поздравляла их, но не могла сдержать слез. И, ища поддержки, как маленькая девочка все ближе прижималась к адвокату. Когда мы вышли из колонии, я спросила у судьи Кузьмина, были ли его решения написаны заранее.

«С чего вы так решили? — обиделся он. — У меня есть секретарша. Она готовит мне два решения, и я потом выбираю то, которое нужно». Я живо представила, как судья заходит в совещательную комнату, роется в стопках напечатанных решений и лихорадочно выбирает то самое, которое ему в данный конкретный момент диктует его судейская совесть. Но Муртазалиевой на его совесть рассчитывать не приходится. А поскольку у нее, в отличие от Бахминой, нет шансов на поддержку пятидесяти тысяч человек, то, значит, ей придется сидеть до окончания срока. Если только про ее историю не вспомнит Общественная палата.

«Почему в больнице охранники с собаками?»

Другой случай, к которому хотелось бы привлечь внимание тех, кто выступает за милосердное отношение к осужденным женщинам с детьми, не менее вопиющий, чем случай Муртазалиевой. Но менее известный. Это история Марины Кольяковой из города Мценск. Молодая женщина шесть лет назад была осуждена за убийство, которого она, по всей видимости, не совершала. Дважды суд ее оправдал, что само по себе является фактом беспрецедентным. Единственными доказательствами вины Кольяковой стали показания 13-летнего мальчика, данные им под давлением следователя. На суде мальчик от этих показаний неоднократно отказывался. Третий судья, которому, скорее всего, была поставлена задача осудить во что бы то ни стало, вынес ей жестокий обвинительный приговор — 12, 5 лет лишения свободы. После прокурорской проверки, инициированной газетной публикацией, Верховный суд издевательски скостил срок на полгода, не желая разбираться по существу. По запросу адвоката Анны Ставицкой была проведена независимая экспертиза, которая поставила под сомнение виновность обвиняемой. Но президиум Верховного суда также не стал разбираться и оставил решение нижестоящей инстанции без изменения. Осталась единственная инстанция — председатель Верховного суда Вячеслав Лебедев. Как до него достучаться?

У Марины Кольяковой есть десятилетняя дочь. Она уже шесть лет живет без мамы. Когда бабушка возит ее на свидания в колонию, она объясняет внучке, что мама лежит в больнице. Девочка спрашивает: «Почему эту больницу охраняют часовые с собаками?»

Кольякова свою вину признавать категорически не хочет. Поэтому ее не переводят в колонию-поселение, где режим мягче, чем в Шаховской колонии общего режима. Я спросила у матери Марины: «А почему она свою вину не признает, ведь ее бы отпустили?

«Как Марина может признаться в убийстве, которого она не совершала?» — удивилась мать моему вопросу.

Я не думаю, что случай Кольяковой — уникальный. Таких невиновных в России сотни, если не тысячи. Но их истории — это истории тех самых маленьких людей, которые по большому счету никого не интересуют.

Те из общественных деятелей, которые защищают Светлану Бахмину, и те из них, кто имеет право на законодательную инициативу, должны как можно скорее внести поправки в ту часть Уголовно-исполнительного кодекса, которая касается УДО. Из статьи 175 УИКа должно быть исключено условие о том, что осужденный, ходатайствуя об условно-досрочном, обязан раскаяться в содеянном. Иначе институт УДО теряет всякий смысл. При огромном числе судебных ошибок и большом количестве сфабрикованных дел невозможно требовать от осужденных признания своей вины в тех преступлениях, которых они не совершили. Тем более что, как доказывает случай с Бахминой, даже признание вины не гарантирует освобождение.

Конечно, надо разбираться в каждом конкретном случае. Но кто будет это делать, если Верховный суд «засаливает» обвинительные приговоры пачками, уполномоченный по правам человека Владимир Лукин завален жалобами под «завязку», а в Общественной палате до таких дел руки не доходят? Эту порочную практику надо менять. Ради тысяч людей, нежелающих признавать свою вину, но имеющих право на снисхождение, необходимо срочно пересмотреть порядок предоставления УДО.

И очень важно забыть миф о том, что независимость российского суда закончилась на «деле Ходорковского». Этой независимости уже давно нет. Давайте помнить об этом. Иначе кампания по вызволению Светланы Бахминой из колонии так и останется единичной акцией избирательного милосердия.

Фотография вверху с сайта photographer.ru/Архипов Андрей